Крик коростеля

Верзила, похожий на мериноса, продолжал, как ни в чем не бывало, стричь себя выше пупа.

— Погоди, парень, остановись! — озорно крикнул Нитягин направляясь к нему. — Скоро зима упадет, а ты добровольно шубу снимаешь!

— Мне в этих широтах не зимовать, — отвечал верзила. Он отхватил еще клок и опустил ножницы. — Туда вернусь, откуда прибыл!

— И откуда же? — спросил Федор Ильич, оглядывая рыболовов. — Издалека?

— Мы все омские тут. Приехали шишки бить.

— А что же не бьете? — поинтересовался опять Синебрюхов.

— Лазить боязно. Один уж сорвался, колено расшиб, бок порвал — в палатке лежит… Ждем, когда шишка сама падать начнет. Сырая еще, от удара прислоном не сыплется. И кедр вообще не лазовой: сучки высоко.

Оказалось, что здесь целый табор, человек тридцать, все без навыков в шишкобойных делах. Забросил сюда их промхоз вертолетом, снабдил продуктами, снаряжением и ждет пятнадцать тонн ореха по договору, по пятьсот килограммов с носа.

— Не взять вам столько. Безнадежное дело! — махнул рукой Нитягин.

— Знаем, что нас ожидает, — сказал верзила. — Поробинзоним, и то хорошо!

— Язи-то ловятся? — поинтересовался Федор Ильич.

— Замучились. Хоть рыбозавод открывай… Вон на куканах у каждого десятка по два! — заговорили в голос сразу несколько человек.

Путешественники задерживаться не стали. Шли ходом, без остановки, еще часов пять. От стрекота «Вихря» звенело в ушах. Близился вечер, пора было где-то вставать на ночлег. Показалась на берегу избушка-землянка, видно, чей-то охотничий стан. В ней и расположились.

Тишина разливалась сковывающая. Не хотелось говорить, делать резких движений, и ждали чего-то таинственного, неожиданного. И вот в предвечерний час увидали они малый клин журавлей: семь птиц тянуло в южную сторону. С неба упали клики — загадочный и волнующий птичий язык. Федор Ильич стоял и смотрел на журавлей с приоткрытым ртом, запрокинув лицо, а Иван Демьяныч тем временем юркнул к лодке, взял малокалиберную винтовку и выстрелил с упреждением по журавлиному клину… Далеко до птиц было, может, метров четыреста, но один журавль, средний, култыхнулся, стал бить беспорядочно крыльями и быстро терять высоту. Тревожный крик пронзил пространство, вся стая смешалась, пошла вниз за раненным журавлем и опустилась где-то за ближним лесом, должно быть, на болоте…

— Что ты наделал?! — вскричал Федор Ильич. — Ты убил журавля!

— Ранил… — потерянно ответил Нитягин. — Не ожидал от себя такой меткости. Так далеко было! Вот зараза…

…Молча легли на покой. Ни чай, ни уху не варили. Федор Ильич думал, что это дурная примета. Не будет их путь гладким. Что-то станется, так это просто не обойдется. И он долго не мог уснуть, за живое задетый нелепой случайностью. Нет, не случайностью вовсе, а злонамеренностью: не подними Нитягин винтовку, ничего бы и не было…

— Не бухти, — толкнул его локтем в спину Иван Демьяныч, тоже не спавший. — Молчишь, а я чую — пыхтишь на меня. Мало ли что бывает в тайге с человеком, когда у него в руках ружье!

И утром Синебрюхов молчал, точно зуб у него разболелся. Попили чаю, поехали. Опять им попался встречный, на обласке теперь. Тоже ехал, как и тогда, но не пустой — с глухариной охоты. По пескам глухарей везде было много. Любит эта древняя птица порыться в песочке, поискать камешков… Остановились поговорить, перекурить.

Остяк росту был малого, как почти все люди его племени. Сухой, будто хвощина, но с веселым светом в глазах. Назвался он им Ефимкой, стало быть, из крещеных. Доходили в старое время и сюда попы-миссионеры, брали местное население под православную веру.

Ефимка тут же выбросил из своей лодки-долбленки на берег двух копалух, когда узнал, что дичи боровой у них нет — не стреляли, а жирные осенние утки изрядно уже надоели. У остяка котелок с собой был — ведро целое… И задымился сушняк, занялся резвым пламенем.

У остяка и собака была — как ему жить в тайге без собаки! Красный, мохнатый пес лежал у лодки, водил изредка носом и мудро помалкивал. Ефимка сказал о собаке, что она у него больно ловчая, идет на лося и медведя, берет соболя. И глухаря поднимет, облает. На каждого зверя и на каждую птицу у нее свой голос.

Нитягин к остяку приставать стал — меняй, мол, давай пса за спирт! Спирта у них в запасе было литров десять — Нитягин настоял взять. В тайге, если сам не добудешь, то за спирт все достанешь. Ушлый был человек, Иван Демьяныч! С дальним прицелом!

У Ефимки при упоминании «огненной воды» глаза заблестели, будто горящие угольки раздувать ветром стало. Начал он губы жевать и облизываться. А Нитягин все больше старался жажду его распалить.

Известно, чем бы кончилось дело, но Федор Ильич, посуровев лицом, поднялся на Ивана Демьяныча, стал его тут же укорять, что он, мол, собирается поступить, как поступали когда-то купцы-разбойники.

— Не завел себе доброй собаки — на чужую рот нечего разевать. Ефимка — душа открытая. Ефимка — охотник не как мы с тобой. Он завтра проспится, вспомнит, что пропил собаку и утопится с горя в Тыме!

И узелок меновых отношений, уже было начавший стягиваться, был резким налетом Федора Ильича рассечен.