Крик коростеля

— Христос — наш спаситель, — вещал Евгений Акинфиевич. — Это истина… Об императоре Диоклетиане слыхали? Сей император Рима первый начал гонение на христиан. А что из этого вышло? Учение Христа расселилось по всей земле, ибо написано: «Господь наш и бог есть Иисус Христос. Ум, последующий ему, не будет во тьме, освободится от зла. Безумен тот, кто во тьме живет, кого объемлет тьма неведения».

— Память у вас хорошая, — сказал Мышковский, чувствуя холодок на спине от того, что перед ним, коммунистом, сидит церковник и теснит его своими «крамольными» речами.

— Я помню наизусть целые главы, — гордо вскинул голову Шишколоб.

Борис Амосович потупился. С кем он имеет дело? С кем сидит за столом? Кому безропотно внемлет? Что между ними общего?

— Вы Иоанна Златоуста читали? — продолжал Евгений Акинфиевич.

— Я, знаете, работаю в вузе, студентов воспитываю, — смешался Мышковский. — Программой у нас не предусмотрено…

— Жаль! Златоуст, например, сказал: «Видели вы старца и вместе юношу, старца по телу, юношу по силе ума, видели седины цветущие и старость, исполненную живости? Сии возрасты не то значат у нас в церкви, что вне ея. В делах светских старость бесполезна. Например, воин, достигший сего возраста, не может ни лука натянуть, ни стрелы пустить, ни копья бросить, ни на коня сесть, и ничего подобного не в силах сделать. Но все они сидят дома, получив увольнение от дел по причине своего возраста и будучи удерживаемы старостью, этой великою и неумолимою необходимостью. Не то бывает с учителем церкви. Токмо в старости он наиболее станет действовать, займется проповедованием и будет стараться об исправлении нравов»…

Прохин передохнул. Лицо его все пламенело, глаза блестели. Он пожевывал и облизывал пересохшие губы, разглаживал бороду и усы.

«Да это он мне себя подает, — подумал Мышковский. — Куда гнет, чего хочет? Поглядим».

Но Борису Амосовичу было неспокойно. Когда-то он сам ходил к верующим, вправлял им, как он считал, «вывихнутые мозги», а теперь что — бумеранг возвратился? Вспомнилось, что заучивал о религии как атеист.

У Ленина: «Религия есть один из видов духовного гнета».

У Плеханова: «Люди ищут пути на небе по той простой причине, что они сбились с дороги на земле».

У Фейербаха: «Человек есть начало, человек есть середина, человек есть конец религии».

Мышковский, обладавший неплохой памятью, мог высыпать целый короб подобных изречений, призвав на помощь Лафарга, Дидро, Свифта, Монтеня и других. Но стоит ли? Оно и хотелось, а что-то неясное сдерживало. Все-таки что? Боязнь оттолкнуть, вызвать к себе раздражение? Чувства подсказывали, что Евгений Акинфиевич может ему пригодиться. Когда-нибудь. В чем-нибудь. Вот он давеча говорил о Расторгуеве. Во-во-во!..

— Давайте еще из новой бутылки! — сказал он размашисто.

— А какая на ней наклейка? — Рассматривая этикетку, Прохин лег бородой на стол. — Написано-то не по-нашему. А тройку с бубенцами, как встарь, узнаю! А, сибирская! Ах ты, голубушка!..

Шишколоб залпом выпил, дунул в кулак, зажевал шпиком, занюхал корочкой.

— В Сибири водка незаменима, — изрек он. — Зима тут долга и люта, а весна такая, что волки зябнут.

— Так вы Расторгуева часто здесь видите? — вкрадчиво осведомился Мышковский.

— Хо! На нашей речушке тем летом я в кустах его с голой женщиной узрел! — Прохин выпучился, топорща бороду. — В омутке корчажки ставил. Как увидел явление-то это, так снасть из рук выронил! Перекрестился, плюнул и удалился… Ученый, а чем занимается? Это Еве с Адамом бог разрешил ходить нагишом, а человеку земному — срам! И возраст у Расторгуева уже не малый, виски в муке, а не унялся еще — все мышки щекочут! В пожилые-то годы разве о том думать надо? Старость должна молодежь наставлять, как Иоанн Златоуст. Прелюбодейство есть житие безобразное, бездуховное.

Борис Амосович ерзал, но слушал. По лицу его расплывалась улыбка иронии и довольства. Секи, режь, старый ты богомол! Вон какой неожиданный поворот-то наметился! Чистый бальзам льет Евгений Акинфиевич на душу Бориса Амосовича.

Чтобы унять приятную дрожь, он налил в стаканы еще, и они опять выпили.

— Уж это так — не святой человек Расторгуев, — в задумчивости ронял Мышковский. — А вы не пробовали написать куда следует, Евгений Акинфиевич?

— Собираюсь.

— И соберитесь! Вы от народа скажите. И вашему слову внемлют!

— Блуд — скверна. Но страстью сей не все соблазнены!

«Да уж куда тебе соблазняться, старой кочерге!» — подумал Мышковский.

Прохин ораторствовал заплетающимся языком:

— Скверна р-разлагает м-младые сердца, а этому может возрадоваться только с-сатанист Антон Лионард Лавит в Америке…

— Слог у вас — хоть бери и записывай! — взбадривал гостя Борис Амосович.

Прохин махал руками, мычал уже что-то совсем невнятное и упал наконец головой на стол. А Мышковский вышел как можно скорее на улицу глотнуть свежего воздуха.

Как там было возвышенно все и чисто! Так бы вот и гулять вдоль ограды, попадая то в полосу лунного света, то в тень, бросаемую деревьями, обдумывать мысли, вынашивать чувства…