Крик коростеля

«Неслухом стал… Грубишь, перечишь… Верить не хочешь слову родительскому… Болезнь у тебя, болезнь! Но сам ты о ней не знаешь. Или ты помнишь себя, как ночью с кровати вскакиваешь, как руки вытягиваешь и по воздуху шаришь, будто слепец какой? На полоумного смахиваешь! Ты во сне, ты потерянный. А на службу в армию рвешься! Да такого туда — ни-ни! Там с неба на землю падают… Там в море на дно опускаются… Не рвись туда — не по тебе шапка! Приедет из города доктор, избавит сыночка от непосильных забот… Послушайся мать… Пригожий мой! Родненький! Барашек кудрявенький» — она захлебнулась в истошном, стиснутом вопле.

Фелисата Григорьевна еще бы точила слезу над сыном, но он от нее вдруг высвободился и опрометью убежал.

…И нет вот его… И час уже поздний… Луна озарением своим обозначила скорое появление над кедрами…

Задумчиво, сонно моет посуду Фелисата Григорьевна. Автоном Панфилыч исчез со двора: сам, наверно, пустился на розыски сына. Фелисата Григорьевна думает:

«Зря! Ни к чему! Доведет до беды своим приставанием мальчишку!»

…Доктор с полковником прохаживаются под кустами сирени, покуривают и о чем-то жаркий ведут разговор. Бог знает чем бы могла пожертвовать Фелисата Григорьевна, если бы ей хоть одним ухом услышать их речи!

Гуляют доктор с полковником по тропке взад-вперед, никуда не сворачивают, но вот Фелисата Григорьевна замечает, что Тетеркин и Троицын, увлекшись беседой, изменили путь и идут прямо к будке Колчана. Фелисата

Григорьевна вся замирает в злорадном чувстве и думает:

«Порви им штаны, Колчанушка! Выкуси мясо на ляжках, чтобы уж помнили, чтобы уж знали, как Пшенкиных обижать!.. Нас не обидишь! Нас голой рукой не возьмешь!»

Оскорбленная, злая, она смотрит на мутную, пенную воду в тазу и ждет, когда же свирепый их пес, захлебываясь в неистовом лае, размотает за собой толстую, ржавую цепь…

Но минуты прошли. От конуры — ни звука. Фелисата Григорьевна ждет еще малость, подымает лицо, смотрит туда и не верит глазам: Колчан подхалимски виляет хвостом, мордой уткнулся в колени Тетеркина, и доктор ласкает его — как пыль выбивает с загривка. Полковник стоит на почтительном расстоянии. Тетеркин его приглашает приблизиться, но он не подходит. И Фелисата Григорьевна слышит, как доктор хвалит собаку:

— Большой… Хороший пес… Колчан — сторожевая лайка!

От внезапного удивления у Фелисаты Григорьевны выскользнуло блюдце из рук, помои выплеснулись на платье.

«Сатана! — восклицает она про себя. — Ладно — хозяин не видит такого фокуса, а то бы завтра же задрал пса на мохнашки!»

* * *

Свидетелем этой картины был и Карамышев. Он не таился, а просто стоял в кедраче на пригорке, откуда так хорошо просматривалась вся пшенкинская усадьба. Когда он увидел Колчана, покорно стоявшего у ног доктора Тетеркина, то удивился тоже и подумал: «Гипноз».

По кедровым стволам, вниз и вверх, бегали с шорохом юркие поползни, неутомимо искали что-то, выдалбливая своими крепкими клювами.

Карамышев встречал этих неярких, призрачных птиц и рано утром, и поздно вечером, и в жаркий или ненастный полдень. Поползни усердно трудились в поисках пищи.

«С ними все просто, понятно, — стал думать Олег Петрович. — С человеком — сложнее. Потребность у человека границ не имеет… Знает ли Туся о мнимой болезни Вакулика? Едва ли! Она сама говорила, что для нее «семейные тайны закрыты». И пусть не знает! Я бы этого очень хотел… Расстроится, снова замкнется… Вот тоже исчезла куда-то!»

Карамышев бором вышел к шоссе, предполагая зайти по пути в магазин у автобусной остановки, купить про запас печенья и сахару к чаю. Но магазин уже был закрыт.

«Не беда, обойдусь пока без провизии!» — утешил себя Олег Петрович и невольно призадержался у подошедшего только что городского автобуса.

Из дверей вывалилась масса измятых, распаренных пассажиров, и среди них он увидел Тусю.

— Так вот вы где пропадали! — обрадовался ее внезапному появлению Карамышев.

— А вы не меня встречаете?! — выразила радость и Туся. — Была у подруги… Видите, сколько людей! На одном каблуке стояла.

— По выходным дням лучше в город не ездить, — сказал Карамышев. — Я как-то пробовал и без пуговиц вышел…

— Вот я сейчас дедушку вспомнила своего! Панфил Дормидонтович у нас никакой давки не выносил. Ни в очередях, ни в автобусах. Все лезут, толкаются, а он, бывало, стоит, выжидает. Махнет рукой и вернется. Стеснительный был, деликатный. Вакулик в него…

— Вы так часто говорите о дедушке, и так хорошо… Жаль — не знал старика! Встречались бы с ним, беседовали. Старые люди много уносят с собой пережитого, мудрого…

— Панфил Дормидонтович столько знал песен старинных и петь их умел. И стихи складывал!

— Ну? А что-нибудь осталось?

— Нет…

— Жаль… Туся, мы с вами у клуба. Хотите в кино на последний сеанс?

— Господи! С вами я с удовольствием…

* * *

…Возвращались они в двенадцатом часу ночи. В окнах дома Пшенкиных света не было, но фонарь горел

на столбе, и там, в радужной полосе, стояли трое…

— Смотрите — Вакулик! — узнала Туся издали. — С кем это он в такой поздний час?