Крик коростеля

И тут доктор Тетеркин сказал, что будет спрашивать быстро и будет требовать быстрых, точных, коротких ответов.

И он начал:

— В постель не мочится?

— Давно уже нет…

— Мочился?

— Еще когда маленький был…

— До какого возраста все же?

— Лет до шести… Или дольше? Отец, ты не помнишь?

Автоном Панфилыч до сих пор пребывал в послушном молчании. Зов жены приподнял его и встопорщил. Он вскочил, встряхнулся взъерошенно.

— А что это — шибко важно? — набычился он на Тетеркина.

— Важно. И даже — весьма! Медики, как романисты, — он весело посмотрел на Карамышева, — нуждаются тоже в деталях. И чем больше деталей, тем полнее

в данном конкретном случае… мы исчерпаем вопрос — болел ваш сын, болен или только еще собирается. Я продолжаю спрашивать вас, хозяйка: на кедры за шишками лазит Вакулик?

— Не разрешаем с отцом…

— Напрасно! На мотоцикле гоняет?

— Просит, а мы не даем…

— И это зря! Курение? Вино?

— Никогда…

— Превосходно! Пусть так и дальше держится, особенно… от курения подальше… А теперь я хочу видеть вашего сына один на один.

— Без родителей? — собралась с духом и спросила Фелисата Григорьевна, — Он робкий у нас, молчаливый. Что надо добавить — не сможет…

— Мы его в разговоре наставим, выслушаем. Побеседуем, словом. Если вопросы возникнут, я вас позову. Поторопитесь, пожалуйста.

— Дочь, пробеги по соседям! — скомандовала Фелисата Григорьевна. — Найди Вакулика и сюда его быстро.

Туся не вышла на зов матери и не отозвалась. Ее, кажется, не было дома. Фелисата Григорьевна выбежала за ворота сама…

Между тем доктор Тетеркин принес из машины плоский ящичек, окованный белым металлом, открыл его — на дне блеснули инструменты. Он вынул никелированный молоточек.

Автоном Панфилыч азартно уставился на аккуратный ящичек и подумал:

«Мне бы такой! Носил бы я в нем свой ножик и склянку с йодом, да шелковых ниток моток с иглой. Ходил бы я с ним из двора во двор, из хлева в хлев, выкладывал бы поросят! И без того я хожу и выкладываю, и рука у меня, говорят, легкая, но этот баул мне бы виду придал!»

Карамышев незаметно поднялся из-за стола и вышел из сада. Навстречу ему попалась расстроенная Фелисата Григорьевна.

— Сын куда-то пропал! — сказала она, съежив плечи. — Где искать? Уже сумерки…

— Не тревожьтесь, найдется, — успокоил ее Карамышев и пошел бродить вокруг усадьбы.

Фелисата Григорьевна с большим отчаянием, чем

Олегу Петровичу, стала рассказывать доктору Тетеркину об исчезновении Вакулика. Тетеркин хмыкнул.

— О нашем приезде он знал? — спросил доктор, не глядя на Фелисату Григорьевну.

— Да как не знать? Говорили ему, намекали…

— На что?

— Ну, мол, доктор, специалист смотреть тебя будет, а ты не противься…

— Обидели чем-нибудь парня, он и спрятался. Или не так? — Теперь Тетеркин воззрился на Фелисату Григорьевну все с той же проникающей остротой.

«Знает, постылый!» — Она оробела опять и надсаженно как-то, еле ворочая языком, завела:

— Не обижали, не трогали. Или могу я такое позволить? Мы детей своих в ласке воспитываем… Стеснительный он, Вакулик. Сказала ему про комиссию дома, он и побледнел… И куда унесло? Куда подевался?

— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей вкрадчиво полковник Троицын. — Ночевать он придет, а мы с доктором люди военные, нам начатых дел нельзя оставлять — вот мы и пободрствуем. А вы занимайтесь своими заботами. Нас караулить не надо…

* * *

Фелисата Григорьевна принялась убирать со стола. Движения ее были скованны, тупы, она роняла вилки, ножи, чертыхалась. У нее закипало на мужа зло. Убеждала ж она его позавчера, чтобы он сына оставил в покое, не строжился над ним, не ерошился. От Вакулика лаской больше можно добиться. Нет, не послушался, ирод! Стал канючить:

«Поставь бутылку!»

Она ему зло:

«По затылку!»

Вынудил все же — поставила. Выпил и начал болтать, как всегда. Она на него замахнулась мокрым полотенцем — вот так же посуду мыла, сказала едва ли не с ненавистью:

«Заборонила борона! Пошел собирать что попало…»

Опьянел, совсем забодался, как бык. Кричит до надрыву и с кулаками на парня… Махался, махался, потом ударил в лицо… Фелисата Григорьевна и помешать не успела. Влетела с улицы на веранду, да поздно уже. Вакулик зажал разбитый нос горстью, кровь меж пальцев сочится. Нагнулся — кропит пятнами пол…

Она вытолкала взашей Автонома Панфилыча, обозвала его всяко. Умыла лицо Вакулику, прижала к себе его голову и гладила молча волнистые, мягкие волосы сына. Не волосы — чесаный лен!

Вакулик от жалости матери всхлипывал и бормотал:

«Уйду, убегу… Не могу я так жить!»

Мать умоляла не таить на отца обиды. И журила, втолковывала: