Крим-брюле, или Веревочная книга (Libro de cuerda)

Кто такой Прудон, известно по крайней мере «проницательным», «прозорливым» читателям, а особо же магистрам и докторам от философии и прочей подобной публике. Это тот самый Прудон, написавший «Философию нищеты», с которым полемизировал сам Карл Маркс, переиначивший прудоновский заголовок в «Нищету философии». «Карл Маркс выступил с резкой критикой учения Прудона, разоблачив его мелкобуржуазную сущность и враждебность пролетарскому социализму»[27]. Этот тот самый Пьер-Жозеф Прудон, в газете которого La Voix du Peuple Герцен печатал свои статьи «О развитии революционных идей в России», «Письма из Франции и Италии» и прочие. Это тот самый Прудон, бельгийский философ-экстремист, который даже сидя в тюрьме, продолжал оттуда распространять свои опасные идеи социального мятежа.

Толстой заимствовал не только название романа «Война и мир», но и руководящую идею. Идея эта — прославление войны, делающей человека мужественным, возвышающей душу. Если бы войны не было, то ее выдумали бы поэты, — такова квинтэссенция Прудоновой идеи. Эта идеализация ужасного, трудно понимаемая и принимаемая человеком двадцатого века, вполне естественна не только для созерцательного экстаза таких мыслителей, как Ницше или Шопенгауэр, но и для выдумывающих поэтов с их эротическими грезами, романтизирующих войны, преступления и стихии.

Блоковский рыцарь грядущего, носитель того грозного христианства, которое не идет в мир через людские дела и руки, но проливается как стихия; Скрябин, сравнивающий Прометея с Люцифером-сатаной, — все это символы творящего начала. «Грех, моральное преступление теперь — убивать человека, — писал Скрябин, — а ведь были эпохи, в предшествуюших расах, когда убивать, напротив, было моральной добродетелью», — и далее: «Бывали периоды в жизни человечества, когда убийство есть именно добродетель и убиваемый испытывает при этом величайшее наслаждение»[28]. Та же идея в «Пляске смерти» Листа[29] — memento mori, помни о смерти. И оккультизм Блаватской призывал убивать в себе желания «вакхические». Пиршество смерти, слияние Вакха и Христа, эллинизма и христианства должно было стать идеей, не осуществленной в Десятой симфонии Бетховена[30]. И плотский экстаз смерти карлика Вагнера[31], возвышающий и дающий идеал истеричным женщинам и волю слабым безвольным мужчинам, таким как Вагнер.

Могли ли великие романы русской прозы, такие как «Преступление и наказание» Достоевского и «Война и мир» Толстого, миновать все эти чувства и идеи: ужас войны и ее романтизация у Толстого, ужас преступления и его сладость у Достоевского? При сошествии Святого Духа на апостолов они впали в веселье духа и стали говорить на языках непонятных. Мистики называли это «ангелоглаголание», язык ангелов, а слышавшие говорили: «Они напились сладкого вина»[32]. Но не то же ли есть сошествие духов тьмы, особенно на чистые юношеские души?

Вот о войне говорит Скрябин: «Война должна ведь давать совершенно необыкновенные по силе и яркости ощущения. Уже одно это освобождение от обычных, привычных основ общественности, от будней житейских... А затем — эта возможность убивать людей — это ведь совершенно особое и чрезвычайно яркое ощущение! Вообще очень полезно иногда стряхнуть с себя некоторые путы, которые налагаются моралью. Мораль — гораздо шире своего обычного содержания, вернее, ее вовсе нет. То, что есть грех в одном состоянии сознания или бытия, то может стать высшим моральным поступком в другом. Есть состояния, когда убивать очень нравственно, и быть убитым не так плохо...»