Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма

Материал, представленный в мемуарах футбольных хулиганов[210] (литературный жанр, известный под названиями hoolie lit, hit and tell или dick lit), возвращает нас к местам преступлений, совершавшихся в 1980-х годах. Опираясь на конкретные примеры, я интерпретирую стиль кэжуал как индикатор транзитивной маскулинности. Приверженцы этого стиля апроприировали и комбинировали самые изысканные вестиментарные коды и тренды спортивной моды. Может показаться, что речь идет об очередном исследовании субкультурной идентичности, но это не так, хотя я отчасти затрагиваю и эту тему. Основное внимание, однако, уделяется другой проблеме: как мужчины, принадлежащие к рабочему классу, усваивали и изменяли представления о новой маскулинности, как использовали для этого механизмы зарождающегося потребительского рынка и какое место в этом отводилось мужской моде. Иными словами, речь пойдет о переодевании классово маркированного тела в эпоху предполагаемого кризиса маскулинности, когда традиционные рабочие места синих воротничков оказались под угрозой из-за массовой деиндустриализации[211]. Пересмотр представлений о том, что значит быть мужчиной, происходил с учетом и устоявшихся, и новых механизмов формирования идентичности. В этой главе рассматриваются два из них: крутизна (агрессия, насилие и физическое доминирование) и мода (новые тенденции потребительской культуры и апроприация спортивной одежды среднего класса).

Исследуя концепции маскулинности и способы ее презентации посредством моды в контексте актов насилия, а также принимая во внимание рост вестиментарной осведомленности и доступа к предметам роскоши в 1980-х годах, расширившегося благодаря развитию нового мужского потребительского рынка, можно понять, как именно безобидные предметы гардероба (например, спортивная одежда) превращаются в маркеры власти и террора. Таким образом, в этой главе я предлагаю новый подход к изучению образа денди, или, точнее, крутого денди. Маскарадные практики, осуществляемые в рамках досуга (часто вынужденного), специфические консюмеристские тенденции и использование вестиментарных символов культурного капитала находят воплощение в иконографии насилия.

Вопреки мнению таблоидов, связь мужской моды с групповым насилием не является открытием XXI века. Например, уже в 1890-х годах «хулиганами» называли молодых людей, вовлеченных в преступную и антиобщественную деятельность. Они также придерживались узнаваемого стиля, маркировавшего групповую принадлежность[212]. Кроме того, «кэжуалы» не были первыми, кто связал приверженность определенному модному стилю с поддержкой футбольного клуба. И вместе с тем «кэжуалы» представляли собой нечто особенное — прежде всего потому, что они не выглядели аутсайдерами и не смотрелись угрожающе. Напротив, зачастую они производили впечатление стильных и благопристойных людей. Поэтому акты насилия с их стороны воспринимались как гром среди ясного неба. Если угроза невидима и не идентифицируема, как ее избежать, как ей противостоять?

Футбол приобрел популярность в середине XIX века[213]. Привлекательный для игроков из среднего класса, этот вид спорта в целом был ориентирован на широкие массы. К началу XX века мужчины из рабочего класса все чаще задавали здесь тон игры[214] и идентифицировали себя в ее рамках. Как пишет Б. Бивен, британские стадионы были ареной социальной жизни[215], и в этом контексте можно говорить о тесной связи спорта, классовых отношений, региональной принадлежности и власти, вместе вносящих вклад в становление гражданской гордости. Иными словами, доминирование на игровом поле воспринимается как социальное доминирование, что подразумевает ощущение принадлежности к группе. С течением времени в этом отношении мало что изменилось[216].

Наиболее успешные футбольные клубы происходили из самых бедных регионов[217], то есть спортивное мастерство и продвижение вверх по турнирной таблице обладали скрытым потенциалом для ниспровержения нормативных маркеров власти, таких как богатство, а также — и это особенно затрагивало болельщиков — место в социальной иерархии[218]. С марксистской точки зрения, которой придерживается, например, Я. Тейлор, футбол интерпретируется как средство изменения статус-кво: во время игры те, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы, обретают доминирующий статус; однако, когда приходит время вернуться к работе, прежняя иерархия восстанавливается[219]. В этом и заключается смысл карнавала: мир переворачивается вверх тормашками лишь для того, чтобы впоследствии вернуться к норме[220]. Эти спорадические акты захвата власти находят выражение в языке маскулинности, в рамках концепции, интерпретирующей мужественность как конкурентоспособность, силу, жесткость, доминирование и агрессию. Социолог Дж. Липман-Блюмен так описывает этот феномен: