Крио

Через месяц Макар встал на костыли, сбрил щетину, засвистел «Марсельезу», завел друзей из раненых и увечных, таких же, как и он сам, начал агитировать их за мир, за диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян, за равноправие наций.

Народ в полевом лазарете разноперый, страждущий, недужный, были там люди, которым уже не выйти из этой палаты, у Макара сжималось сердце от вида их одиноких и жалких фигур. Его вчерашние боевые товарищи, сплошь забинтованные, кто бредит, кто стонет, кто матюгается. У некоторых перебитая рука подвязана на петле и висит в воздухе, как сухой сук. У других к гипсовым ногам прицеплены растяжки с тяжелыми ржавыми гирями, создавая раненому отвратительные жизненные неудобства. Его сосед с раздробленным предплечьем все время причитал: «Я же часовщик, ой, выгонит меня хозяин из мастерской за здорово живешь…»

Пахнет карболкой. По палатам ходят санитары с ведрами и склянками. А наш цыба тонконогий встанет у окна, заляпанного дождевыми брызгами, опираясь на костыли, и с пылом в сердце зовет их к революционной борьбе, к светлой жизни, когда ярмо деспотизма вдребезги разлетится в пух и прах!

Даже будучи в коме, старик ежесекундно чувствовал себя солдатом революции, что уж говорить о том времени счастливом, когда он еле-еле понемножку начал ковылять. У него была харизма, он создавал впечатление какой-то немыслимой храбрости и что все ему сойдет с рук. А ведь это было рисковое занятие: военная полиция всюду совала нос в поисках крамольников. За такие дела полагался военный трибунал.

А пока он обсуждал с новобранцами и старыми служаками, распростертыми на тюфяках с соломой, острейшие вопросы войны и мира, приглушенный гул фронта доносился до них, грозовые разряды и вспышки пламени над стволами батарей.

В такой обостренной обстановке Макар поднимал этим бедолагам, пропахшим табачным дымом и позавчерашними кислыми щами, классовое самосознание, правда, заранее предупреждал, что значение имеет только поиск.

– Поиск чего? – спрашивали у Стожарова.

– Поиск тебя самого, – отвечал Макар.

– Да вот он я, что меня искать? – вдруг сказал Фадей Шмелев, две недели молчавший после ампутации правой руки. Он обычно лежал носом к стенке и угрюмо смотрел в одну точку, но Макар до того задурил ему голову, что Шмелев стал отзываться на его эскапады.

– Разве это ты? – усмехнулся Макар. – Это твои кожа, кости и потроха!

После чего делал пространные намеки на какое-то истинное бытие, на бессмертие, на то, что судьба не властна над нами, что мы изначально свободны, и бог еще знает, что он там городил, мой безумный дед, чего никто отродясь не слыхивал, о чем, может, и не стоило особо распространяться, но Макар всегда нёс что ему заблагорассудится.

Тут же кто-то просил положить ему ногу так, другой – этак, третьему хотелось пить, четвертому надо было взбить подушку или вынести ведро.

Поэтому некоторым раненым солдатам Стожаров казался идеалом бескорыстного служения человечеству. Но иногда вспыхивали бурные словопрения, кое-кто в штыки принимал якобинские стожаровские тирады. Макар сердился, порол горячку, с укором говорил:

– Э, вы, товарищ, молоды, мало луку ели!

Другие, наоборот, подавали слабые голоса с койки:

– Правильно, товарищи, сколько можно терпеть, к оружию!

Наутро кто-то из сторонников пролетарской революции отходил в вечность. Но с фронта прибывали новые эшелоны раненых, их приносили из операционной в палату под хлороформом. И неутомимый Стожаров, разнося по железным больничным койкам лепешки из брюквы, с новой силой звал их стряхнуть с себя сон и туман, разбить рабские оковы и свергнуть угнетателей рабочих и крестьян.

Вечерами он выходил на двор и смотрел на облака, которые лениво плыли на восток, за ними уплывали клубы махорки из Макаровой козьей ножки, а следом рвалась душа Макара, аж прямо выпархивала из груди.

«Всё, – думал Макар, – еще немного подлечусь и дерну за ними!»

Раненую ногу Макару лечили всю зиму. Хирург божьей милостью, капитан Наливайко, бубнил в прокуренные усы что-то про остеомиелит, хотя было ясно, что кость подгнивала, из раны временами капало мутно, голень болела и ныла. После многократных вливаний раствора йода в свищ Наливайко заставлял Стожарова «гулять» ногу на дворе лазарета.

Весной, когда на вербе набухли почки, здоровье пошло на поправку. К Пасхе назначили на выписку. Начальник лазарета полковник Рогожкин выдал солдату предписание явиться в его родную часть, которая в это время была отведена в крепость Осовец Гродненской губернии. И Макар Макарыч, накинув шинель на свои худые плечи, зашлепал по мартовской грязи на запад по изъезженной дороге, покрытой бессчетными отпечатками подошв и подков.

Оттаявшая земля гудела у него под ногами, в небе, как драные больничные простыни, висели облака, клубящаяся фиолетовая масса плыла над сквозными перелесками с кошмою сухой листвы, которую пробивали синие подснежники. Живой, считай, здоровый – радости полные штаны!