Криптонит (СИ)

Сердце — глупая штука. Оно всегда чувствует надежду, даже когда его пытаются раздавить. Оно бьëтся.

Вера всë видела и, когда я пришла, молча меня обняла, как тогда, когда мы были только вдвоём против всего мира. Никакие слова были не нужны. Мы были в вакууме. Я ещë не до конца всë осознала, но она обнимала меня так, будто готова была стоять за меня до последнего вздоха. И тогда я тоже была готова.

А потом ей позвонил телефон, и я по выражению еë лица поняла, что это мать. Испуганное.

— Я гуляю. Нет, не скажу, где. Скоро вернусь. Не скажу. — Я видела, как еë колбасит, а на глазах появляются слëзы. Потом она вскричала: — На военной базе, приезжай, давай, что ещë!

И бросила трубку, тут же закрывая лицо руками. Теперь настала моя очередь молча обнимать еë. Во мне зрело такое негодование, такая волна непонимания и злости — в тот момент я ненавидела еë мать. И я тоже была готова биться за неë до последнего вздоха.

Поэтому когда к базе подъехал лексус еë матери, я вышла с Верой вместе, держа еë за руку и полная решимости. Когда из машины вышла холодная женщина в норковой шубе — еë мать, я с вызовом посмотрела ей в глаза.

— Вера. Домой, — она едва посмотрела на меня, и меня это разозлило ещë больше.

— Знаете что? Вера пойдёт домой, когда захочет! — выступила я вперëд, не отпуская руки Веры и чувствуя еë смятение.

— Юля, не мешай мне. Вера, что я тебе говорила!..

А говорила она, что я плохо на неë влияю. Плохо? Ну что ж, смотри на девчонку, которая только и может, что вертеть жопой.

Вообще не понимая, что делаю, но явно то, о чëм обычные люди позже жалеют, я поворачиваюсь к Вере и целую еë в губы.

Все цепенеют, я цепенею, Вера цепенеет, округляя глаза, а я прижимаюсь губами к еë губам. И чувствую вкус еë вишневого пива на холодных губах. Ровно несколько секунд. Прежде чем еë мать не начинает кричать и не забирает Веру.

Она смотрит на меня в шоке, поэтому даже не сопротивляется матери, но мы обе понимаем в этот момент, что мы всë равно одни против всего мира. И будем биться друг за друга до последнего вздоха.

От этого мгновения и от той Веры тоже ничего не осталось.

Но тогда я думала, что так будет всегда — эта война и мы на одной стороне, спина к спине.

Тогда я ещё ничего не понимала.

Но почему-то, когда за мной приезжает Гена, и я всë ещë пьяная еду в его машине, я спрашиваю жалобно, будто протягивая мостик между временами, к себе сейчас, в будущее:

— Ген, ты же никогда не умрёшь? Пообещай, что не умрëшь!

Он смотрит на меня своим лукавым голубым глазом и улыбается:

— Обещаю, солнышко.

Он умрëт от рака через пять лет.

========== О гниении, жëлтых дневниках, уязвимости и тьме ==========

Если я и до этого не особо любила школу, то теперь она стала самым ненавистным для меня местом, куда я ходила на последнем издыхании, выдёргивая себя с постели.

Я убеждала себя, что не помнила, совсем не помнила снов, которые мне снились, но просыпалась я с чувством растерзанного сердца, которому дали надежду, а после отобрали.

Я прогуливала физику, плевалась ядом Вере и Насвай, но вот парадокс: от мысли, что в коридоре меня ударит холодный взгляд, меня била наркоманская дрожь. Я не хочу его видеть, не хочу, не хочу… Сегодня его нет в школе?

Ладно.

Сердце мертвеет, глаза потухают, но это неважно, неважно.

До тех пор, пока мне не говорили, что это бесполезно — все эти прогулки по коридорам, в надежде увидеть его раздражённые глаза, его мечи, лезвия, лезвия, я не подозревала, насколько всё во мне расцветало. А потом — подыхало. Гнило. И так по кругу.

Я действительно гнила. Я забыла, что существуют какие-то уроки помимо, что есть какая-то жизнь помимо пива после уроков на лавочке (когда можно смеяться, забыв обо всём), я ждала ночи (не для того, чтобы мне снились эти сны, не для этого, не для этого), я подвисала в пространстве, смотря в одну точку, и даже не могла потом вспомнить, о чем думала. Вот как сейчас.

Мы сидели в громкой столовой, и звуки, слова, люди пролетали мимо меня, будто я была в вакууме.

— Эй, Юль, — Насвай осторожно потрясла меня за плечо, и я вынырнула из своих мыслей, тут же собравшись и ответив ей холодным сосредоточенным взглядом. Но вилка в руке так и не дёрнулась по направлению к тарелке. Я специально смотрела только на неё. Только. — Не знаю, насколько правда, но стали болтать, что у Ильича какая-то новая баба. Из школы. Он её подвозит.

Вилка со звоном упала на тарелку. Из моего горла донёсся нервный смех — громкий, лающий, короткий.

— У него? Да не может быть такого. У него же эмоций только на то, чтоб двойки ставить, какие бабы? Не может быть.

Мой голос звучал хоть и нервно и дёргано, но уверенно.

Я была разбита и отвергнута, но была убеждена, что причина не во мне — причина в нём. Это ведь он бесчувственный. Если он не любит меня — значит, не может любить никого.

— Видимо, может, — вдруг прозвучал саркастический голос Веры, и я, не веря своим ушам, обернулась. Медленно. Со страхом.