Кристалл Авроры

– Французский пирог с миндальной начинкой, – с готовностью ответил половой. – Имеет название франжипан. Прикажете на десерт?

От десерта Леонид отказался, половой мгновенно принес водку в бутылке с белой головкой и тарелку с груздями, пообещал через десять минут подать рыбу и убежал.

Леонид сидел в самом дальнем углу зала, эстрада была ему едва видна, но это, может, было и хорошо: после дуэта вышел маленький и круглый, как шарик, конферансье и принялся развлекать публику такими пошлыми шутками, что следить за этим не стоило. Посетителям, впрочем, его шутки нравились: громовой хохот то и дело гремел под низкими сводами трактира.

Водка не взбодрила, как это бывало обычно – наоборот, повлекло от нее в сон. А от тепла, в которое попал с вечернего холода, запылали щеки.

«Все же лучше взять ужин домой», – подумал Леонид.

Он стал озираться в поисках разбитного полового.

– Уважаемая публика, хорошо ты посмеялась, пора тебе и поплакать! – радостно объявил конферансье. – Прямо в душу льется волшебный голос нашей драгоценной, бриллиантовой донны…

Как зовут донну – почему донна, кстати? испанка? – Леонид не расслышал из-за аплодисментов и выкриков хоть и пьяных, но восторженных. Видно, обладательницу волшебного голоса здесь хорошо знали.

Сосед напротив проснулся, вскочил, вытаращив глаза, пробормотал что-то невнятное, сел и тут же уснул опять, лишь переменив немного позу. Из-за его бессмысленного телодвижения Леонид не увидел, как эта донна вышла на эстраду, а сразу услышал фортепианный аккомпанемент и ее голос.

И замер.

Когда ему было шесть лет, у него обнаружился абсолютный слух, то есть это учитель музыки сказал, что абсолютный, и мама, конечно же, сразу пригласила его заниматься с мальчиком. Моцарта из мальчика не вышло, однако пять лет были музыке отданы, поэтому представление о том, что такое настоящий певческий голос, Леонид имел.

Но даже если бы не имел он об этом никакого представления… Чтобы все внутри замирало и вихрилось при каждом звуке, льющемся из горла этой донны, не надо было не только музыкального слуха – кажется, можно было обойтись без всякого слуха вообще.

– Как снежинки они разлетятся, будет сердце безмолвно стонать… – звучали слова ее песни.

Леонид непроизвольно встал, чтобы увидеть певицу. Ему мешали посетители – как они могут галдеть?! – мешали половые, снующие между столами, мешал гул, и дым, и кухонный чад… Но вместе с тем все это не имело никакого значения. Совершенно никакого. Голос певицы был сильнее гула и галдежа. Не громче, а вот именно сильнее – той силой, которая не зависит ни от чего внешнего, составляя самую сущность человека, а может, и не только человека, но того большего, к чему и человек принадлежит.

Одна песня сменяла другую, теперь она пела об осени, о болотных огнях, а он стоя слушал, и она в самом деле казалась ему бриллиантовой, потому что даже в тусклом свете ламп рассыпались от нее ярчайшие огни.

Очередная песня кончилась, зашлепали аплодисменты, какой-то лысый мужчина поднялся из-за стола, стоящего у самой эстрады, и, неторопливо сделав два шага, вручил певице большой букет бордовых роз.

– Скобляночка ваша готова!

Половой подскочил к столу и, деликатно отодвинув Леонида, плеснул в его рюмку водки из бутылки, убрал пустую тарелку из-под грибов и поставил на ее место горячую сковородку на фаянсовой подставке. Леонид посмотрел на него оторопело – что он делает, зачем?

За то мгновенье, на которое он отвел взгляд от эстрады, певица исчезла.

– Где она? – непроизвольно вырвалось у него.

– Не извольте беспокоиться, – тут же ответил малый. – Сейчас еще один номер исполнит, минутку подождите, получите полное удовольствие. Кушайте покамест.

Есть Леонид не стал: семга источала аппетитный запах, но ему кусок не лез в горло. Он одним глотком выпил водку и хотел налить себе еще – надеялся успокоиться, – но тут певица появилась снова, и он забыл о своем намерении. Да и не успокоила бы его водка, ничто его не успокоило бы, так он был взволнован.

Про снежинки, осень и болотные огни она пела в каком-то сверкающем длинном платье, и ее густые темно-русые волосы закрывали плечи, а теперь была одета в матросский костюмчик, и волосы были убраны под лихо сдвинутую набок бескозырку. Матросский наряд не слишком к ней шел, он был бы под стать маленькой пухленькой девчонке-перчинке, а она была высокая, вся какая-то узкая, с длинными, почти дисгармонично длинными руками; Леонид все-таки успокоился, поэтому мог уже видеть ее в подробностях.

Но когда она начала петь, то оказалось, что подходит ей и этот костюм. Все ей подходило, потому что любой наряд был лишь обрамлением того главного, что было ею.

– Шумит ночной Марсель…

В этих первых словах и звуках прозвучало обещание, загадочное и волнующее. Но природа ее обещания была не та, что обусловливается неприкрытой чувственностью, то есть пошлостью, а совсем другая. Леонид не нашел бы слов, чтобы ее объяснить, но он и не искал сейчас слов – он не отрываясь смотрел на певицу.