Кристалл Авроры

С тех пор как он через какой-то фонд отправил племянника учиться в Германию, от него не было ни слуху ни духу. Нэле казалось это странным – с родителями и с братом она встречалась часто, то в Бонне, то в Москве, а созванивалась и вовсе почти ежедневно, – но в общем-то ее уже не удивляло безразличие друг к другу Антоновых родственников. Может быть, оно происходило от того, что у них не было общих интересов, может, таково было семейное обыкновение, а может, то и другое вместе. Скорее она удивилась, что дядька все-таки приехал навестить племянника.

Внешне Антон был на него похож, и это почему-то показалось Нэле неприятным, хотя ничего вообще-то не значило. Дядька был невысокий, коренастый, с жесткими, но выразительными чертами лица и с таким взглядом, как будто он присматривался к собеседнику. Правда, это ощущение у Нэлы довольно быстро прошло – или померещилось, или Константин Иванович решил, что узнал невестку достаточно и присматриваться к ней больше незачем.

Выяснилось, что приехал он все же не родню навещать, а на промышленную выставку, которая проводилась в большом кёльнском ярмарочном комплексе. Дядька работал на Новолипецком металлургическом комбинате, кем, не сказал, и Нэла не стала расспрашивать. Судя по костюму от Хьюго Босса, не у доменной печи стоял.

Ей неловко было себе в этом признаваться, но она ждала, чтобы он поскорее уехал, и не потому что родственник нарушил привычный порядок жизни – он и остановился даже не у них, а в отеле, – а потому что был частью чего-то чуждого и, как ей странным образом казалось, опасного. Хотя что опасного было в том, что он выпивал в кухне с племянником, не требуя ни внимания со стороны невестки, ни даже ее присутствия? Но когда Константин Иванович сказал, глядя на цветущую яблоню, нежный запах которой вплывал в открытую балконную дверь:

– Приятно вы тут живете, Тоха! – в его словах Нэла расслышала то ли снисходительность, то ли даже презрение, а по лицу Антона поняла, что тот этими словами унижен и расстроен.

Ей стало не по себе, и она ушла в комнату, извинившись и объяснив, что надо готовиться к интервью. Это было правдой, но если бы она и солгала, едва ли Константин Иванович обратил бы на это внимание. Антон тоже не предложил ей посидеть с ними еще, но этому она была даже рада.

Нэла думала, что дядька останется ночевать, но тот вызвал такси, чтобы вернуться в Кёльн.

– Зачем же вам так далеко ехать, – сказала она. – И ведь дорого, ночной тариф.

– Ничего, оплатим, – усмехнулся тот, и его снисходительное презрение снова окатило Нэлу, как холодная волна. – Выпьем на дорогу, чтоб не пылила.

Такси приехало, Константин Иванович вышел, Нэла убрала со стола, вытряхнула пепельницу, поставила в посудомойку тарелки и бокалы… Вернулся Антон, провожавший дядьку до машины.

– Я постелила, – сказала она.

– Посижу еще, – буркнул он. – Сама ложись.

Он был сердит, почему, не говорил, но не трудно было догадаться, что визит родственника и ему тоже не доставил удовольствия.

Когда через час или два Нэла, проснувшись и увидев, что она в постели одна, пришла в кухню, Антон спал, уронив голову на стол, щекой в тарелке с колбасой. Она не смогла ни разбудить его, ни уговорить перейти в кровать.

Нэла так этому удивилась, что даже не расстроилась. Никогда она не видела мужа настолько пьяным, хотя напиться до положения риз не считалось в Германии зазорным. Во время карнавала пьян был, кажется, весь Кёльн, а бесчисленные туристы и приезжали-то на этот карнавал, на Нэлин взгляд, именно ради безудержного пьянства на бушующих опасным весельем улицах.

На следующий день – была суббота, выходной – Антон бродил по квартире мрачный, но Нэла отнесла это за счет головной боли. К вечеру он сходил за пивом и уселся в кухне похмеляться.

– Что с тобой? – спросила она, увидев это.

Неприятная тревога охватила ее, и никак невозможно было связывать это с пустыми пивными бутылками на столе. Впрочем, его мутный взгляд был ей неприятен тоже.

– А что со мной? – Он усмехнулся. Усмешка переменила его лицо незнакомым и нерадостным образом. – Живу, хлеб жую.

Надкусанный ломоть черного хлеба с орехами и тыквенными семечками – сортов выпечки в Германии были сотни, Антон любил пробовать разные – лежал перед ним на столе. Он щелкнул по нему ногтем, и, скользнув по столешнице, хлеб упал на пол.

– Ну что ты делаешь? – укоризненно сказала Нэла, поднимая хлеб.

– Вот давай ты воспитывать меня не будешь!

Он произнес это так грубо, будто она сказала ему что-то оскорбительное. Это удивило ее так же, как то, что вчера он уснул щекой в тарелке. Нэла не рассердилась, потому что растерялась. Что-то с ним происходило, но что, было ей непонятно.

– Тебя дядя чем-то расстроил? – осторожно поинтересовалась она.

– А если и так? Что ты сделаешь?

– Может, ничего. – Она села перед ним на стул и положила руку поверх его руки, лежащей на столе. – Но все-таки будет лучше, если ты мне скажешь, в чем дело.

– «Все-таки будет лучше»! – Антон передразнил ее интонацию и убрал руку. – Говоришь, как чужая.

– Почему чужая? – обиделась Нэла.