Кристалл Авроры

Гербольд открыл калитку и пошел по расчищенной от снега дорожке к дому. С каждым шагом по ступенькам крыльца он чувствовал, как усталость и раздражение, наполняющие его, рассеиваются, то есть буквально рассеиваются по его телу и оттого теряют силу.

«Надо будет у Ольги спросить, что за эффект такой, – подумал он уже почти весело. – Возможно, есть физиологические обоснования».

Он не стал отпирать дверь сам, а позвонил, ожидая услышать топот Васиных ножек и вслед за ним не звук даже, а отзвук, возникающий в стенах дома от шагов жены. Менее всего он был склонен к какой-либо мистике, и потому считал, что этот отзвук – а Леонид слышал его каждый раз, стоя на крыльце и ожидая, когда она откроет ему, – является просто физическим колебанием определенной частоты, а сам он всего лишь обладает способностью улавливать такие частоты, как прибор. Существует ли такой прибор в действительности, было ему неизвестно, но хотелось думать, что существует. Иначе пришлось бы думать как раз о всяческих сентиментальностях, чего он вот именно терпеть не мог.

Дверь открыла Марфа. Войдя, Леонид сразу вдохнул запах сдобы, ванили, корицы – кулинаркой она была виртуозной, и в доме не бывало дня без свежей выпечки, даже в прошлом году, когда и за черным хлебом везде стояли очереди.

– Евдокия Романовна ушла на репетицию, – сообщила Марфа. – Васю с собой взяла. Ужинать будете, Леонид Федорович, или их дождетесь?

– Не буду, Марфа, спасибо, – ответил он. – Ни ужинать, ни дожидаться. Схожу за ними.

Марфа кивнула и ушла в кухню. Непустословие было таким же драгоценным ее качеством, как педантичность и чистоплотность. Когда-то Леонид прочитал у Чехова – тот иронизировал, что жениться надо на немке, тогда ребенок не будет ползать по дому и бить в медный таз. И женился он не на немке, и Марфа была самой что ни на есть русской, но двухлетний Вася, будучи ребенком веселым и подвижным, под ее попечением никогда не производил в доме бессмысленного шума. А может, производил, просто Леониду этот шум казался райской музыкой.

Марфина педантичность проявлялась в числе прочего в том, как она выполняла просьбы; приказаний прислуге Леонид давать не научился, да и Марфу прислугой не считал. Не считал он ее, впрочем, и членом семьи: она держалась отстраненно, то ли себе не позволяя фамильярности по отношению к хозяевам, то ли их к себе близко не подпуская.

Одна из просьб – ее Леонид высказал, узнав, что Марфа окрестила Васю, – была не учить мальчика молитвам, не водить в церковь и не приобщать к каким бы то ни было религиозным отправлениям. Не то чтобы он был воинствующим атеистом, но полагал, что незачем приучать ребенка к тому, что на людях происходит одно, а дома другое, и воспитывать в нем таким образом двоемыслие. На такую его просьбу Марфа не возразила ни словом, ни жестом, ни даже движением бровей, хотя понятно было, что это не могло ей понравиться.

Марфа была монахиней и появилась в доме Гербольда вскоре после его женитьбы. Когда закрыли Марфо-Мариинскую обитель, часть насельниц выслали из Москвы в Туркестан, часть уехала куда-то в деревню под Тверь, остальные же рассеялись по всему Советскому Союзу и по прошествии трех лет вряд ли были еще живы. Леонид считал свой запрет относительно Васи не слишком большой платой за то, что Марфина судьба сложилась удачнее, нежели у ее товарок, тем более что в ее собственные верования он не вмешивался.

Репетиции происходили в соседнем доме. История с ним вышла неприятная: строил его для себя инженер Лютце, следил за работами внимательнейшим образом, на площадке бывал ежедневно, вникал и во все общественные дела поселка, вроде устройства детского садика – конечно, имея в виду будущую свою женитьбу и рождение детей, полагал Леонид. Но ровно в тот день, когда дом был готов и оставалось его лишь обставить, инженер выехал из Москвы в Ленинград в командировку и обратно не вернулся – перешел в Финляндию, притом буквально перешел, по льду залива, уж неизвестно, как ему это удалось. Его отличный добротный дом, построенный современным методом из утепленных деревянных щитов, поступил в ведение правления, оно же до окончательного решения о новом владельце представило пустое помещение соколянской театральной труппе.

Премьера была назначена на тридцать первое декабря. Хоть елки и были отменены как буржуазное явление, но, во-первых, это относилось к Рождеству, а не к Новому году, во-вторых, можно было отмечать его и без елки – спектаклем, например. «Вечера на хуторе близ Диканьки» подходили для этого наилучшим образом: и детям интересно, и взрослым весело.

Мороз стоял трескучий, звезды сияли на небе крупными кристаллами, ярко освещенный дом, в котором шла репетиция, со всех сторон был виден в темноте.

Обнести дом штакетником инженер Лютце не успел, поэтому Леонид подошел прямо под окна. Занавесок не было, и, прижавшись лбом к заиндевелому стеклу, он увидел всю просторную комнату первого этажа, где шла репетиция.