Кристалл Авроры

Леонид обнял жену, как только дверь спальни отделила их наконец от всего и вся. Желание взрывалось у него в голове, изнутри давило на глазные яблоки, разливалось по всему телу, заставляя руки дрожать, пока он расстегивал на ней пальто; оказывается, они не задержались в прихожей даже для того, чтобы снять верхнюю одежду, и свое пальто он тоже снял только теперь, бросив на стул. Он не мог произнести ни слова, потому что у него свело губы, как на морозе. Он стал целовать Донкины плечи, с которых соскользнула блузка, будто пытался согреть губы о ее тело и не мог.

Донка тоже молчала. Леонид не знал, что она чувствует. Он никогда этого не знал. Она высвободилась из его рук и села на край кровати. Он стоял перед нею, чувствовал ее пальцы, когда она, то и дело касаясь его груди, живота, расстегивала на нем рубашку, ремень на его брюках. Когда его живота коснулись не пальцы ее, а губы, он вскрикнул беззвучно, но не потому беззвучно, что думал сдержать вскрик – он не мог сейчас ни о чем думать, – а потому что у него стеснилось дыхание. Губы ее были холодны, хотя в спальне было тепло, даже жарко, то есть, наверное, это ему жарко…

Леонид отстранился от Донкиных губ, иначе лава, наполнявшая его, выплеснулась бы наружу сразу. Он коротко надавил ладонью на ее плечо отталкивающим движением, она поняла его и легла на кровать поверх одеяла. Когда он лег рядом с нею, она не повернулась к нему и не обняла его, а осталась неподвижна, но как только он привлек ее к себе, подчинилась. В ней никогда не чувствовалось ни страсти, ни нетерпения, и когда она отдалась ему впервые, и долгое время после этого Леониду казалось, что Донка лишь смиряется перед его желанием, лишь подчиняется ему. Только позже он понял, что это не подчинение. А что это? И теперь он этого не знал, но теперь это не имело значения – близость с ней доставляла ему такое острое наслаждение, какого не доставляло больше ничто и какого он, зная до женитьбы других женщин, вообще не ожидал от физической близости.

Он целовал ее виски, щеки, плечи, его губы гуляли по ним, ожидая, когда же они ответят на прикосновения теми искрами, которые он сразу почувствует, – и дождались наконец. Он вскрикнул в ту секунду, когда Донкино стройное прохладное тело выгнулось, затрепетало под его губами, и сразу же сделалось горячим, подожгло и его.

Как только Леонид обнял ее, она тоже обхватила, обвила его ногами, руками, торопя, да он и сам торопился, потому что пожар не длится долго, а он хотел сгореть вместе с ней, в ней, в ее огне, которого ожидал с таким нетерпением и счастьем. Да, пока они вздрагивали, обнявшись, не только тело у них был общее, но и счастье.

Леонид застонал в последний раз и замер, еще несколько раз вздрогнул и наконец почувствовал, что из него ушло все, что, не имея названия и объяснения, тяготило его, было мучительным, – и теперь пустота, образовавшаяся у него внутри, дает возможность будущего. Именно так: обычная опустошенность, физическая, которую испытывает в определенные моменты каждый мужина и сам он испытывал много раз, теперь, с Донкой, давала ему ощущение будущего, притом совсем не физическим было это ощущение. Леонид не мог объяснить его, да и не хотел, собственно, объяснять – он просто ценил эти мгновения и был благодарен за них жене, потому что успел уже понять, что такое вот странное рождение будущего из обычного физиологического акта возможно для него только с нею.

Он в первый же раз это узнал – когда наутро после той ночи, которую Донка провела одна в его доме, пришел проведать ее. Он был готов к тому, что не найдет ее здесь, эта мысль так мучила его, что он всю дорогу от морозовского дома, в котором переночевал, уговаривал себя, что в этом не будет ничего страшного, он просто должен убедиться в том, что она ушла, в конце концов дверь запереть, а если она все еще в доме, то он спросит, как она себя чувствует, не простыла ли, и отдаст ей порошок от болей в горле, который нашел в аптечке у Морозовых, вдруг у нее болит горло, ведь она вчера ходила под холодным ветром в мокрой одежде… Леонид постучал, дверь распахнулась сразу, как будто его ночная гостья ждала на пороге, и в ту же секунду он понял, что она не гостья ему, а хозяйка его сердца, тела, всего его – и, вглядевшись в ее глаза, обнял ее, не думая уже, что нельзя этого делать, что Донка может воспринять его порыв как указание на то, что она обязана ему за эту ночь… Ни о чем он не думал в то утро, когда увидел перед собою ее светлые черные глаза и понял, что жизнь его без нее не имеет смысла.

И вот теперь она уснула рядом с ним, и он уснул рядом с нею.

Леонид проснулся в темноте от непонятного, но сильного страха. То ли сон какой-нибудь, мгновенно забытый, был тому причиной, то ли присущая предрассветному времени тревога. Несколько минут он лежал не двигаясь, стараясь унять быстрое сердцебиение.

За эти несколько минут он понял, что Донка тоже не спит.

– Кто этот человек? – спросил он, не открывая глаз.

Она молчала, но он знал, что она слышала его вопрос. Поняла ли? Он бы не понял.