Кристина

После обеда Констанция вымыла волосы, постирала кое-какое свое белье, потом принялась гладить на столе возле окна кухни, а я начала рассказывать свою историю, время от времени курсируя между центральным столом, где лежало тесто, и плитой.

Я говорила о своих отношениях с Доном Даулингом, начиная с самых первых событий, которые только могла вспомнить, — с того самого происшествия на реке, когда он не давал мне выйти на берег. Только один раз Констанция прекратила гладить и с ужасом прижала ладонь ко рту — когда я рассказала о кролике, приколоченном гвоздем к дереву. Я рассказала о ее отце, о том, как он появился во второй раз, и о том, как мне хотелось покончить жизнь самоубийством, когда я узнала, что снова забеременела.

Но я не упомянула дочери о том, что у нее есть родственники в Брамптон-Хилле — решила, что так будет лучше. Если бы была какая-то вероятность того, что она может встретиться со своими сводными братьями, я бы, конечно, рассказала ей о полковнике и его дочери. А так я посчитала, что будет лучше оставить эту страницу моего повествования закрытой.

Но я рассказала ей о Теде Фарреле и письме, которое он получил, и письмах, которые получала я. И о том, как Дон морально терзал меня своим стуком в смежную стену. Я рассказала дочери все-все, что касалось меня, и объяснила ей, почему не вышла замуж за дядю Сэма. И я видела, что она поняла, особенно про Сэма, потому что теперь и она стала бояться — бояться, что произойдет нечто такое, что разлучит ее с Дэвидом.

Закончив, я вдруг почувствовала себя очень-очень усталой. Я тяжело опустилась на стул. Мне так хотелось глотнуть виски, но когда дочь подошла ко мне, обняла и прижалась щекой, тихо проговорив: «О, мамочка, мамочка!», это желание на какое-то время покинуло меня. За все время мы никогда не были с ней так близки. Потом Констанция заговорила так, будто это она была моей матерью, а не наоборот. Подобное не было для меня новостью: за последних два года или около этого я стала чувствовать, что она уже достигла той степени зрелости, которой я никогда не знала — во мне с годами развивалась только слабость.

В тот вечер после чая отец сказал:

— Я сегодня на часок схожу в клуб. Гарри Бенгер заинтересовался участком.

— Нашим участком?

— Да, — он встал и надел пальто. — Я же не становлюсь моложе, а в последнее время чувствую, что это мне уже не по силам. Так или иначе, если нам понадобятся овощи, мы можем брать их у Сэма. Половину того, что я выращиваю, я отдаю.

Но я знала, что истинная причина заключается не в том, что участок ему уже не по силам. Скоро он мог потребоваться нам как никогда: шахты, испытав доселе невиданный подъем, опять переживали трудный период, а некоторые закрывались. Повторялась ситуация тридцатых годов. В любой момент то же могло случиться и с шахтами «Феникс» и «Венера».

— Я оставлю ужин на столе, — сказала я. — Я немножко устала и хочу лечь пораньше.

Ни отец, ни Констанция никогда не комментировали мое желание уйти к себе пораньше. Если они и знали, почему я по вечерам спешу в свою спальню, то предпочитали ничего не говорить. Если я хотела выпить, лучшего места было не найти.

Но в тот вечер я не ушла к себе раньше — мои новые отношения с дочерью удержали меня в кухне; она рассказывала о своих планах на будущее, чудесных планах, в которых фигурировал Дэвид. А потом она первой поднялась наверх, поцеловав меня на ночь, — опять-таки словно я была младше: взяла в руки мое лицо и сказала нечто такое, от чего я испытала такое приятное возбуждение, какого не знала уже много лет.

— Мамочка, ты все еще красивая!

— О, девочка! — воскликнула я недоверчиво, но с благодарностью.

— Мне бы хотелось быть хотя бы наполовину такой же хорошенькой. Мне всегда казалось таким несправедливым, что я не похожа на тебя.

На миг я привлекла дочь к себе и, прижав ее лицо к своему плечу, тихо произнесла:

— Слава Богу, что ты не похожа на меня. Слава Богу, что ты никоим образом не напоминаешь меня.

— О, мамочка! — она медленно отклонилась. — Нет, напоминаю, во многом напоминаю.

Я поцеловала ее и сказала:

— Спокойной ночи и благослови тебя Бог… Будь счастлива.

Я стояла, прислушиваясь к шагам Констанции на лестнице. Послышался звук открываемой двери, потом мне показалось, что дочь начала петь на какой-то очень высокой ноте, и я улыбнулась. Потом улыбка сползла с моего лица: в комнате послышался глухой звук, как будто что-то упало на пол. Насколько я знала, ничего такого там упасть не могло. Я приблизилась к лестнице и прислушалась: тишина.

— Констанция! — позвала я.

Ответа не последовало, и тогда я, с отчаянием загнанного животного, рванулась по ступенькам наверх, потому что, еще даже не распахнув дверь, я знала, что именно может ожидать меня там. Дон обхватил своей громадной рукой мою дочь и крепко прижал ее спину к своей груди. Рот ее был крепко схвачен полотенцем, концы которого болтались под подбородком. С уст моих сорвался нечленораздельный вопль, тело, словно подталкиваемое внутренней пружиной, стремилось рвануться вперед, но Дон предупредил:

— Сделай только шаг, и я угощу ее вот этим.