Кристина

Тот покачал головой и уже хотел было сесть, когда я тоже попросила:

— Пожалуйста, Сэм. Спой еще. Ту, что мне нравится — «Я крашу облака лучами солнца».

Он посмотрел на меня и сказал:

— Я не знаю всех слов, но я спою «Это моя слабость», ага?

И название песни, и застенчивый вид Сэма развеселили нас, и вновь стены затряслись от смеха. Сэм тоже с трудом выдавливал из себя слова песни, слезы бежали по его щекам, и, глядя на него, я подумала, спасибо, Сэм, ты, как никто другой, сделал мой день рождения более веселым.

После того как Дон и Сэм ушли, а несессер остался лежать на буфете, мы, сидя возле огня, стали решать, что делать с подарком.

— Ничего здесь особо не поделаешь, — заявил отец, — если мы хотим обойтись без неприятностей.

— Но я не хочу, чтобы она принимала этот подарок, — проговорила мать.

— И я тоже, — вставила я.

— Отдай назад, — сказал Ронни, которого при мысли о подарке Дона вновь охватил гнев.

Хотя отец и решил оставить все как есть, однако сказал:

— Но учти: это последний его подарок, больше от него ничего не бери.

— Я не буду им пользоваться, — заявила я. — Когда захочет, пусть приходит и забирает.

Но позднее, когда я отнесла несессер в свою комнату и взглянула на него при свете свечи, подумала: «О, если бы я могла пользоваться им». Он был так красив: вот если бы его купил мне отец или мама, или… Сэм. Но у того никогда не было и пенни.

Я легла в постель и, как ни странно, стала думать о Сэме. О Сэме и его приятном голосе. Этим летом он кончил школу и хотел, по возможности, устроиться на какую- нибудь ферму. В нашем районе шансов найти такую работу почти не было, но Сэм как-то сказал матери, что он не против поискать где-нибудь и подальше, хотя, как он добавил, ему будет очень не хватать нас. Сэм был хорошим парнем. Мысли о нем были приятны мне и легки и не бередили душу, как это случалось, если я думала о Доне или даже о нашем Ронни.

Не знаю, как долго я спала, когда вдруг услышала голос Прита.

— Кристина, я хочу поговорить с тобой.

Ронни не приходил в мою комнату по ночам несколько месяцев, и я решила, что он избавился от этого своего глупого желания беседовать со мной в такой неурочный час, но вот опять я слышала его шепот.

— Кристина… Кристина.

— Что такое? — я села, завернувшись в одеяло, и Ронни повторил:

— Я хочу поговорить с тобой, — он протянул руку, но я отпрянула от него. Ночь была совсем светлой, и я видела его лицо — бледное, с темными блестящими глазами.

— Не пользуйся тем подарком, ладно?

— Конечно, не буду, я так и сказала. Зачем ради этого было будить меня?

Сидя на корточках, он наклонился ко мне и проговорил:

— Когда он вот так подмазывается к тебе, я чувствую, что могу убить его. Тебе он не нужен, правда?

— Нет, я уже говорила тебе. И послушай, Ронни, — воскликнула я торопливо, — если отец или мать узнают о том, что ты ходишь сюда по ночам — что-то будет, говорю тебе.

— Почему? — обиженно поинтересовался он.

— Перестань спрашивать почему. Ты понимаешь, что не должен…

— Вообще что в этом плохого? — перебил он. — Я просто хочу поговорить с тобой.

— О чем? — в моем голосе звучало такое же отчаяние, какое я ощущала и внутри.

— О, о многом. Я не могу говорить с кем-то другим, а сейчас могу с тобой. Обо всем — о нас, например, да, о нас, и… и о Боге… о человеке, о мире, дьяволе и плоти.

Я поняла, что последнюю фразу он взял из воскресной Проповеди отца Говарда, но когда он сказал «плоть», его руки потянулись ко мне, а шепот перешел в дрожащий стон.

— Подвинься и позволь мне сесть рядом, просто на одеяло… на одеяло.

— Нет, нет! — я прижалась к стене, потом вскочила на ноги, держа перед собой стеганое одеяло.

— Уходи, Ронни, — выдохнула я. — Иначе я позову мать.

Он медленно встал с корточек, протянул ко мне руки и начал умоляющим тоном объяснять:

— Кристина… Кристина, честное слово, я не хотел ничего плохого. Просто посидеть рядом с тобой. Честно.

— Уходи. Давай… убирайся!

— Ты должна верить мне. Послушай, я никогда больше даже не прикоснусь к тебе. Я только хочу быть рядом, говорить с тобой. Неужели ты не можешь понять?

— Уходи. Или я начну кричать. Я серьезно, учти. А если придешь еще раз, я расскажу маме. Иди.

Лицо его стало таким печальным, что я едва не раскаялась за свой тон, но когда за ним закрылась дверь, подставила под ручку стул, а потом, укрывшись одеялом с головой, стала молиться:

— Пресвятая Богородица, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти, аминь. Пресвятая Мария, о, прошу тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы Ронни больше не приходил сюда, не заставляй меня рассказывать все матери. О, прошу тебя! Прошу!

На следующее утро я пошла на мессу и там, у бокового алтаря, просила Богоматерь уберечь меня. От чего — я не сказала, я просто просила ее сделать так, чтобы я оставалась добропорядочной девушкой, чтобы мои помыслы и разум были чисты и чтобы я никогда не поступала дурно.

Минуя мост, как раз перед подъемом на холм, я встретила Дона. Он остановился передо мной и с преувеличенным вниманием осмотрел мое лицо, потом воскликнул:

— Никакой косметики? Мама не разрешает, да?