Кристофер Нолан. Фильмы, загадки и чудеса культового режиссера

Приверженность Нолана традиционной кинопленке не только помогла компании Kodak выбраться из финансовой ямы, но и способствовала дальнейшему развитию технологий – особенно в том, что касается формата IMAX. «По ходу нашей публичной дискуссии с Таситой Дин мы вышли на разные понятия из мира искусства: например, “медиальная специфика” или “сопротивляемость материала”, – говорит Нолан. – Когда художник берет кусок глины и начинает ваять скульптуру, то глина сопротивляется его рукам. И это влияет на его творческий процесс; на то, каким получится произведение. Тот же самый принцип действует и в киноремесле. Можно снимать немое кино или звуковое, черно-белое или цветное – и сопротивляемость разных материалов будет влиять на мои решения как режиссера. Она определяет мой подход к актерам, к построению мизансцен, к темпоритму сцены, к движению камеры или к отсутствию такого движения. Я давлю на материал, а он мне отвечает. Оказывает сопротивление. Ставит преграды, которые мне нужно преодолевать. Задает мой рабочий график. Например, камеру в пленке нужно перезаряжать каждые десять минут. А в случае IMAX я мог снимать не более двух с половиной минут за раз, что напомнило мне мои ранние фильмы, снятые на отцовскую Super 8, где картридж тоже необходимо было менять раз в две с половиной минуты. Я вернулся к тому, с чего начинал».

Мало что радует Нолана так сильно, как семейные походы в кинотеатр. «Я никогда не любил смотреть фильмы в одиночестве, – говорит он. – И до сих пор не люблю. Мне нравится ходить в кино с детьми или всей семьей сразу, чтобы потом мы могли вместе обсудить просмотренное. Для Эммы это необязательно. Ей и в одиночестве неплохо. А я так не могу. Даже не знаю почему». Один пример особо запомнился режиссеру: в 1991 году он посмотрел триллер Джонатана Дэмме «Молчание ягнят» – экранизацию романа Томаса Харриса, которым Нолан тогда зачитывался. В то время он учился на первом курсе UCL и на каникулы приехал в Чикаго. «И вот я пришел в какой-то второсортный пригородный кинотеатр. Изначальный прокат фильма уже заканчивался, залы были почти пустыми, не больше одного-двух человек. Мы пошли на сеанс вместе с братом, и мне все понравилось. Отличная экранизация. Правда, фильм показался мне совсем не страшным. Пришел, посмотрел, без сильных эмоций. Позднее, когда несколько месяцев спустя “Молчание ягнят” добралось до Лондона, мы с Эммой пошли посмотреть его на Уэст-Энд, а там был полный зал людей. И я испытал настоящий ужас. Это был один из самых жутких кинопоказов в моей жизни. Помню, насколько мне было дискомфортно. В этом плане кино – уникальное искусство: оно сочетает субъективный эмоциональный опыт отдельного зрителя с эмпатией, коллективным опытом всего зала в целом. Это почти что религиозное чувство. Вот я читаю роман – и это мой, совершенно личный опыт. Я не могу разделить его с другими читателями. Я проживаю историю в одиночку. В театре есть элемент эмпатии, однако каждый зритель видит сцену под своим углом. И лишь в кино есть этот чрезвычайно уникальный сплав субъективности, эффекта погружения и коллективного восприятия. Другие виды искусства на такое неспособны. Поэтому кинематограф – искусство волшебное. И бессмертное».

* * *

Мне показалось, это хороший момент, чтобы закончить интервью. Нолан не особо любит церемонии: прощается он небрежно, без затей, словно мы в любой момент можем встретиться снова. И наоборот, давние разговоры, начатые много лет назад, он подхватывает так, будто мы остановились лишь вчера. Я встаю и благодарю его за уделенное мне время.

«А помните, о чем мы говорили при нашей самой первой встрече?» – спрашивает он.

«Когда, в 1999 году? В ресторане “Кантерс”? Примерно помню. Мы обсуждали то, что вы левша и как это могло сказаться на “Помни”».

«Вы мне сказали: “Есть вероятность, что мы нащупали рабочую теорию, которая бы объяснила структуру этого фильма”».

«Пожалуй, я так больше не думаю. Сейчас мне кажется, что все немного глубже. Помню, как я сказал, что Пол Маккартни тоже левша. Они с Ленноном сидели друг напротив друга в гостиничном номере в Гамбурге и играли одинаковые гитарные аккорды. И казалось, будто каждый из них смотрит в зеркало».

«Кстати, – говорит Нолан. – У меня для вас вопрос. Вернее, всего одно слово. Декстрокардия».

До меня не сразу доходит смысл его слов, но, когда я все понимаю, мои внутренности сковывает лед.

«На каждые двенадцать тысяч человек найдется один, у кого сердце расположено справа, а не слева[149], – как бы невзначай продолжает Нолан. – Значит ли это, что ваше решение аннулировано? Вопрос философский. Один к двенадцати тысячам – довольно редкий расклад, признаю».

На несколько секунд меня охватывает жгучая ненависть. Поверить не могу! Он все-таки нашел способ поломать мою «сердечную» разгадку его задачи про лево и право. Неужели Нолан действительно настолько бессердечен, как говорят его критики? Секунды проходят, и я сажусь обратно.