Критическая Масса, 2006, № 1

Обвинения популярной литературы в низкопробности и других пороках зачастую связаны с незнанием самих произведений. Оно — результат не только предрассудков, рожденных приверженцами высоколобой (highbrow) литературы, но и невероятного количества публикуемых текстов. Когда-то можно было верить в то, что литература, достойная признания, рано или поздно займет свое заслуженное место в культурном супермаркете. Однако сегодня книжный рынок разросся настолько, что находится на грани обвала под тяжестью собственного веса. Как отмечают современные литкритики, сегодня десятки шекспиров могут ваять шедевры и, тем не менее, прозябать в безвестности. Поэтому необходимо пересмотреть само понятие жанра и рассматривать его как игру с открытым концом и гибкими правилами, способными меняться во время игры.

* * *

Вы помните, что Прокруст растягивал или обрубал конечности своих гостей, чтобы им было удобно отдыхать на приготовленном для них ложе. Однако продолжение истории вам наверняка неизвестно. На следующее утро он измерял каждого гостя до того, как он покидал его дом, и на основе собранных данных написал научную работу под названием «Об одинаковости телосложения путешественников.

Артур Эддингтон

На мой взгляд, феномен nobrow связан не столько с вопросом читательского восприятия, когда произведение, написанное для узкой аудитории, внезапно пользуется успехом у широких масс, сколько с осознанной стратегией автора, одновременно метящего в крайние и противоположные точки литературного процесса. Сам термин nobrow был введен в обиход Джоном Сибруком, автором книги «Nobrow. Культура маркетинга и маркетинг культуры» 1, и многие исследователи настаивают на том, что он применим исключительно к современности. Шекспира, к примеру, в равной степени ценили английский двор и миллиарды читателей во всем мире, однако в XVI—XVII веках разделение литературы на низкую (lowbrow) и высокую (highbrow) не было частью общественно-эстетической парадигмы того времени, поэтому к его текстам термин nobrow неприменим. Однако, на мой взгляд, это понятие вполне подходит для описания литературы первых десятилетий ХХ века, когда были стерты различия между литературой массовой и высокой.

* * *

На протяжении двухсот лет популярная литература выражала социальные тревоги и страхи общества, и против нее восставала вся традиция литературной критики. Ровно столько же времени бо льшая часть читающей и слушающей публики игнорировала критиков и цензоров.

Нортроп Фрай. «Светское писание»

Автор мертв, провозгласили в середине XX века Ролан Барт и Мишель Фуко, продолжая указывать собственные имена на обложках публикуемых книг. Хотя столь странное для широкой публики убеждение и просочилось в масс-медиа вместе с еще одним скользким понятием «постмодернизм», подобная интеллектуальная поза не имела ничего общего с реальной жизнью. Как выяснилось впоследствии, главные опасности, связанные с авторством, лежат совершенно в другой плоскости, о которой ни Барт, ни Фуко не сказали ни слова: конвейеры художественной литературы, экранизации, прямые почтовые рассылки книг и мультимедийные технологии.

А что можно сказать о смерти книги? Есть ли основания верить, что это очередной миф, никак не поддающийся развенчиванию? «Люди больше не читают», — кричат заголовки, заметьте, печатных изданий. Некоторые приводят в качестве довода исследования компании Gallup, которая выявила новую тенденцию — дислексию.

Говорят, телевизионные шоу и голливудские трюки заменили печатное слово. Однако, по сведениям американского еженедельника Publishing Weekly, одну треть всех кинокартин в США составляют экранизации опубликованных ранее романов. Повинной в смерти книги считают и мировую паутину, притом что у двух третей населения планеты нет даже телефона. В эпоху бума технических приспособлений — iPod’ов, мобильных телефонов и аудиокниг — книга отказывается капитулировать. Ведь, как иронично заявляет глава книжного издательства Принстонского университета, кто хочет засыпать с флоппи-диском или диапроектором вместо книги?