Критика тоталитарного опыта

Мне нравилось в детстве сквозь красное стёклышко
смотреть, любоваться на ясное солнышко.

Я думал: всё было б намного красивее,
когда б этот цвет был разлит вместо синего,

деревья б окрашивал вместо зелёного.
Хотел необычного я, беззаконного.

Я вырос, и вот сквозь тюремное стёклышко
пришлось поглядеть мне на ясное солнышко.

Лазурь необъятную взором я впитывал,
тоску по деревьям зелёным испытывал.

А ночью на следствии мне было велено,
чтоб чёрное белым назвал я немедленно.

В лицо меня били. Сознание теряющий,
смотрел я – и красен был мир окружающий.

Я сплёвывал кровь, проклиная злосчастное
меня обманувшее стёклышко красное.

Колыма. Лагерь в п. Галимый. 1953 г.

Теперь о возражениях моего уважаемого оппонента в ответном тексте. Выделяю противопоставленные моим тезисы жирным шрифтом, а эпиграфы к своим рассуждениям курсивом.

• «В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом?»

«Волна подаст свой голос в хоре…» (Б.Л. Пастернак).

Воспоминания и оценки советской эпохи со стороны жертв Гулага и их наследников на родине зазвучали на рубеже 1980-х – 1990-х годов и внесли свой вклад в так называемую «Перестройку». Эти речи материализовались в деятельности общества «Мемориал» и некоторых других похожих общественных движений. Но уже через несколько лет большая часть российского общества утратила интерес к разоблачениям прошлого. Закономерная и понятная реакция массового сознания: оно не согласно долго жить с призраками ужасного прошлого. А по ходу наших либеральных реформ и контрреформ обозначилась и реваншистская реакция. Сталин сразу вышел в лидеры национального опроса про самого знаменитого россиянина и, вероятно, был заменён на первых ступеньках этого рейтинга фигурами типа Александра Невского с помощью «административного ресурса». Так что «дети узников Гулага» уже не говорят публично, а если бы и говорили, то их никто у нас не станет слушать. Это отмечу, кстати, и по поводу «символического капитала», упоминаемого Борисом Васильевичем. Его сейчас зарабатывают как раз на Сталине.

Что касается «детей погибших на войне с фашизмом», то советская пропаганда только и делала, что тиражировала их образы. И в прозе, и в стихах, и в кино («Серёжа», «Иваново детство», «Судьба человека»» и т. п.). Есть, между прочим, специальные сборники «Дети на войне», «У войны не детское лицо». Только как эти рассказы связаны с опытом репрессий? Перед нами речи о разном. Одно (слава Победы «со слезою на глазах») не отменяет другого (ужаса и стыда Гулага). И наоборот.

Кроме того, а говорят ли дети победителей на войне всю правду? Голую правду о войне говорить трудно, а слушать ещё труднее. Примером этого служит военная проза Константина Дмитриевича Воробьёва («Это мы, господи!», где, кстати, показано и то, и другое: лагерь на войне).

Наконец, я убежден, что Гулаг – одна из главных причин той войны и особенно чудовищных потерь Советской армии и гражданского населения СССР в ней. Помимо обескровливания армии и тыла, репрессии потребовали около миллиона охранников Гулага. Все пять лет войны они только и делали, что охраняли заключённых. Никого из вохры на фронт не послали. Даже в штрафные батальоны и роты не брали заключённых по политическим статьям, как и по многим уголовным. В этом недавний телесериал «Штрафбат», вообще-то замечательный, исторически неточен.

• «Отвечает ли сын за отца»?

«Призраки спешат к нам на помощь».

У Дж. Р. Р. Толкиена, в его знаменитой эпопее, есть характерный для жанра фэнтези сюжет, когда будущий властитель Средиземья, Арагорн, отвоёвывая своё царство у призраков тьмы, обращается за помощью, между прочим, к другим призракам. Идёт к ним «стезёй мертвецов» и взывает к ним – пусть выплатят свои долги живым!.. То же самое делаем мы с моим собеседником. «Если зовёт своих мёртвых Россия, то значит – беда.» (А. Галич).