Критика тоталитарного опыта

Упоминая о своих предках, погибших смертью храбрых на войне, умерших в блокаду, Борис Васильевич предполагает, что в его роду потерь было не меньше, а может быть даже больше чем в моём. Правильно – у меня потерь меньше. Хотя моя семья вместе со мной вернулась на материк из Магадана, где провела четверть века, но выжили все. Точнее, почти все. Старший брат отца Сергей, несмотря на «белый билет», ушёл добровольцем в Красную армию, на колчаковский фронт, и был убит в первом же бою с белыми. В честь этого дяди потом назвали меня. Осталась групповая фотография Раменского футбольного клуба за 1917 год. Где, среди прочих, запечатлён юноша, очень похожий на моего отца – его старший брат, мой дядя Сергей Михайлович Щавелёв.

Для полной ясности вкратце расскажу о своём собственном отце. Для Бориса Васильевича сюрпризы будут продолжены: я не только сын «жертвы Гулага», но и сын одного из его палачей. Мой отец – Павел Михайлович Щавелёв родился в семье рабочего текстильной фабрики в подмосковном городе Раменском. Владельцы этой фабрики, в начале XX века некто Бардыгины, постарались обустроить быт её рабочих. К производственным зданиям примыкали так называемые корпуса – кирпичные общежития. Каждая семья имела там большую комнату, где и жили родители и их дети. Спали вповалку. Женщины нередко рожали детей прямо у станка. Но напротив каждого корпуса располагались сараи с подвалами-ледниками. У большинства рабочих семей имелись также коровники. Летом на два месяца фабрика останавливалась на профилактику. Рабочие – недавние рязанские крестьяне – тогда косили и сушили сено.

Коровье молоко; грибы и дичь из окрестных лесов; московские лавки, доступные на их рабочее жалование. Вот у меня перед пенсией нет больше половины зубов. А у моего отца до конца его дней все зубы были на месте: его с детства поили молоком. Конечно, потом наступили война, революция и снова гражданская война. Отец моего отца, мой дед, уехал на поиски продовольствия. Его маленький сын, потом мой отец, не умер от голода только потому, что его тётка работал поварихой в рабочей столовой, и чем могла, подкармливала мальчика. Кстати сказать, сын философа В.В. Розанова в ту же пору уехал по той же надобности – искать еду, и умер в пути от тифа, похоронен на станции Курск.

Короче говоря, Павел Михайлович Щавелёв выжил, стал одним из организаторов комсомольских ячеек в Подмосковье. После окончания техникума в Москве, когда он начал работать инженером на текстильной фабрике в Измайлове, его вызвали в райком комсомола и предложили перейти на работу органы НКВД. Положить комсомольский билет и не согласиться на призыв он не смог. Так началась карьера чекиста Щавелёва. А закончилась она в северо-кавказском трибунале, который вернул дело этого майора НКВД на новое следствие. Переследовать его злоупотребления по службе никто не стал: «особое совещание», так называемая «тройка», во внесудебном порядке дала ему 5 лет северного лагеря. Так отец и попал в Магадан. Мать ничего не знала о нём 8 лет. Пережила с матерью, моей бабкой, и детьми немецкую оккупацию Ростова-на-Дону. После войны отец нашёл её письмами и вызвал к себе. Семья воссоединилась.

В Ростове отца арестовывали Виктор Семёнович Абакумов, будущий маршал, руководитель легендарного СМЕРШа, вместе с которым отец пришёл в «органы», и начальник охраны Берии Гагуа. В вагоне, по пути в Москву, отец спросил: «Витя, а почему мне не дали полотенца, зубной щетки? На расстрел везёте?» Абакумов ответил: «Надо будет, расстреляем». Павел Михайлович возразил: «Скорее тебя расстреляют!..» Гагуа распорядился: «Наручники на него!» И вот лет пятнадцать спустя, купив в магаданском киоске газету с сообщением о расстреле «врага народа Абакумова», отец горько усмехнулся и вымолвил: «Я же ему говорил…»

За всеми этими семейными подробностями опять-таки маячит императив оценки. Она непроста, нелегка. С одной стороны, я – точно также как Борис Васильевич – в своих воевавших и вообще боровшихся за интересы своего государства и народа родственниках – вижу в отце и многих его соратниках-чекистах заслуженных офицеров тогдашней контрразведки. Они честно служили тому государству, идеологии которого искренне верили. Наверное, одни из них выполняли свою работу с большим садизмом, другие были более гуманны к подследственным. Отец гордился тем, что никого лично не расстрелял. Хотя ему неоднократно предлагали «проверить себя». Но что это меняет? Многих его подследственных отправили в расстрельный подвал согласно собранным им показаниям. Знает ли, например, нынешний академик-физик, директор Курчатовского ядерного центра Е. Велихов, что дело его отца году так в 1935 вёл мой отец? Чем тот подследственный был знаменит? Давнишней заметкой самого В.И. Ленина «Признания кадета Велихова».