Критика цинического разума

задним числом, обращают внимание на духовные предпосылки по­литического нездоровья. Задним числом можно ставить вопрос об условиях возможности ада, сотворенного собственными руками. Он и в самом деле начался до того, как мышление преодолело робость и инертность и стало изучать грамматику катастроф. Единственными, кто предвосхитил логику катастроф огромных масштабов, оказались Ницше и Достоевский, хотя они еще не сознавали, в какой мере они ведут речь о политике, проводя свои мучительные мысленные экс­перименты; поэтому они изъяснялись, используя почти исключитель­но морально-психологические понятия, и сознавали себя последни­ми мыслителями существовавшей на протяжении тысячелетий рели­гиозной традиции. То, что они писали, накипело на душе, на которую наложила свой отпечаток религия, на душе, испытывающей психо­логический кризис, переживающей надлом; оба полагали, что их уче­ния взорвут христианскую традицию, станут кометами, знаменую­щими конец всей предшествующей истории религии — и переход ее в мрачную современность. Однако перевод их видений на язык по­литики не заставил себя ждать — в обоих случаях не минуло и двух поколений. Помысленные предварительно в сфере внутреннего, опи­санные Ницше и Достоевским структуры реализовались в жесточай­шем внешнем своем воплощении. Они существовали в действитель­ности — русский Великий Инквизитор XX века и сверхчеловек, взывавший к немецкому народу, и тот и другой — инструменталис­ты крупного масштаба, цинические до крайности в том, что касается средств, и псевдонаивно «моральные» — в том, что касается целей. Между тем мы уже настолько удалились от нашего исходного пункта, что может показаться, будто уже вообще нет никакой связи между Диогеном, протокиником, и Великим Инквизитором, совре­менным циником. Может показаться, что только по необъяснимой прихоти истории понятий современный цинизм напоминает назва­нием своим об античной философской школе. Однако в этой кажу­щейся прихоти может быть выявлен кусочек метода, связующее зве­но, которое соединяет сквозь тысячелетия два неодинаковых фено­мена. Это связующее звено образуют, как мы полагаем, две формальные общности, существующие между кинизмом и цинизмом: первая — это мотив самосохранения в кризисные времена, вторая — тот род бесстыдного, «грязного» реализма, который без оглядки на конвенциональные тормоза морали объявляет себя сторонником того, «что есть на самом деле». Однако, по сравнению с экзистенциаль­ным реализмом античного кинизма, современный цинизм — это лишь «половина дела»; ведь его ориентация на реальные факты распрост­раняется, как было показано, только на беззастенчивое, прагматич­ное обхождение со всем, что является средством для достижения цели, но не на саму цель. Современные, теоретически рефлексирующие Великие Циники вроде Великого Инквизитора — это отнюдь не последователи и продолжатели Диогена, а как раз нечто совсем иное.