Критика цинического разума

выводящий за пределы добра и зла, он оказывается способным к продуктивной исповеди. Но, говоря «таков я», он на самом деле подразумевает: «Таково оно». Мои грехи падают в конечном счете не на меня, а на некое «оно» во мне, они лишь видимость грехов. На самом деле мое зло — это только часть общей действительности, где добро и зло исчезают, растворяясь в великой нейтральности. Посколь­ку истина значит больше, чем мораль, аморалисты с полным правом чувствуют себя вовсе не безусловно плохими; они служат более вы­сокой инстанции, чем мораль.

С этой точки зрения Великий Инквизитор становится фигурой, типичной для эпохи. Его мышлением владеют два противоположных мотива, которые спорят друг с другом и в то же время обусловлива­ют друг друга. Как реалист (позитивист), он оставил позади дуализм добра и зла *; как человек, верящий в утопию, он тем крепче и отча­яннее придерживается этого дуализма. Наполовину он — аморалист, наполовину — гиперморалист; с одной стороны — циник, с дру­гой — мечтатель; здесь — свободен от всяких угрызений совести, там — связан в конечном счете с идеей добра. На практике он не боится никакой жестокости, никакой подлости, никакого обмана; в теории же он предан высочайшим идеалам. Действительность вос­питала его циником, прагматиком и стратегом; однако, исходя из сво­их намерений, он чувствует себя воплощением добра. В этой разор­ванности и двуличии мы узнаем основополагающую структуру «ре­алистических» Великих Теорий XIX века. Они повинуются стремлению компенсировать любое разрастание реализма (аморализ­ма) форсированием утопии и эрзац-морали, так, как будто было бы невыносимо столь увеличивать власть знания и знание власти, не оправдывая это «в высшей степени благими» целями. Речь Велико­го Инквизитора одновременно выдает нам тайну, откуда берутся эти в высшей степени благие цели, которые оправдывают все: из исто­рического будущего. В конце «истории» Землю будут населять «ты­сячи миллионов» счастливых детей — принужденные к счастью и приведенные в рай теми немногими, которые властвуют над нами. Однако туда ведет еще долгая дорога, по обочинам которой будут гореть бесчисленные костры для еретиков. Но так как цель считает­ся абсолютно правильной, никакая цена не кажется чересчур высо­кой для того, чтобы достигнуть этой цели. Если цель абсолютно бла­гая, то ее благость не потускнеет от отвратительных средств, к кото­рым придется прибегать по пути к ней. Здесь — тотальный инструментализм, там — утопия: это задает в результате форму но­вой, цинической традиции. При этом человеческим страданиям ука­зывается главное историческое направление; страдания становятся прямо-таки неотъемлемой функцией прогресса; страдания — это сознательно выбранная стратегия. Несомненно, страдания здесь при­знаются только как страдания, причиненные другим (инквизиция); сам стратег страдает только от необходимости сознательно лгать.