Критика цинического разума

Политический первородный грех — кровавое, насильственное, основанное на шантаже начало всех властей — может быть преодолен только благодаря легитимации в том смысле этого слова, о котором мы говорим, и искуплен широким общественным признанием. Если этого нет, то насильственное ядро власти вновь предстает в неприк­рытом виде. В узаконенной форме это хронически происходит при исполнении наказаний, предусматриваемых законом в тех случаях, когда отмечается посягательство на права властей. Поэтому наказа­ния — ахиллесова пята узаконенного насилия ". Тот, кто наблюдает за властью в момент, когда она исполняет уголовные наказания, уз­нает при этом кое-что о ее сущности и о своей собственной тоже, о насилии как ядре власти и о своей позиции по отношению к этому.

Точно так же, как трусу приходится прятаться в толпе склон­ных выжидать, осуществляющее подрывную деятельность сознание Раба сохраняет свою жизнь благодаря тому, что оно настолько изощ­ренно осваивает язык Раба (признание власти и иллюзии ее закон­ности, превознесение славы правителей), что иронические интона­ции в сказанном на этом языке замечают не сразу. Римлянин Пет-роний, если верить тому его портрету, который рисует предание, был гением такой подхалимствующей иронии. В ближнем бою с высоко­мерием Нерона он сделал главным своим оружием искусство льстить, совершенно уничтожая при этом. Он умел подавать Величию свое отравленное почитание в виде столь сладких комплиментов, что власть не могла устоять и проглатывала их. Бесспорно, ироничному и пол­ному чувства собственного достоинства патрицию во времена импе­раторов в конце концов не оставалось иного выхода, кроме созна­тельно избранной смерти. Этот обычай savoir mourir, который со­знательно включает в свои расчеты собственную смерть как возможную последнюю плату за свободу, сближает лишенный влас­ти, но гордый римский патрициат с христианством, превратившим­ся с течением веков в величайшую провокацию для римских импера­торов. Вместе с ним произошло постижение экзистенциальной су­веренности, которое еще больше, чем этика стоиков, лишило значения вопрос о том, какую ступеньку человек занимает на социальной лес­тнице — верхнюю, среднюю или нижнюю. Приняв его, рабы могли проявлять большее мужество перед лицом смерти, чем господа. Во­площение силы раннехристианской религии было столь велико, что она в конце концов перетянула на свою сторону величайшие власт­ные структуры Старого Света. Ее корни питало сознание свободы, которое возникало с прекращением наивного почитания власти. Ни­когда больше не испытывать почтения перед властью чисто светс­кой, не скрывающей своего насильственного характера,— этот прин­цип стал киническим ядром христианской установки по отношению к власти. Фридрих Шлегель одним из первых среди современных мыслителей вновь увидел кинически-циническое качество радикально воплощенного в жизнь христианства. В принадлежащих его перу «Фрагментах из „Атенея"»* (1798) читаем: «Если сущность циниз­ма состоит в том... чтобы безусловно презирать... всякий полити­ческий блеск... то христианство, пожалуй, есть не что иное, как уни­версальный цинизм»^f.

Истинность этого тезиса подтверждается тем, как блестящий Рим воспринял и отрефлексировал кинически-христианский вызов. Вначале римскому государству не оставалось иного выхода, кроме жестокого подавления того исполненного собственного достоинства света, который ставил его в тупик и приводил в раздражение — как то доказывают периодически поднимающиеся на протяжении столе­тий волны преследования христиан. Когда они не привели к успеху, а сила жизненного воплощения новой веры, скорее, еще более воз-