Критика цинического разума

Мы не собираемся сейчас пускаться в исторические описания. Несколько ключевых слов могли бы проиллюстрировать, как разви­ваются те противоречия, о которых мы говорили. Как известно, епис­копство в Риме с его подобиями в провинциях было единственной парагосударственной структурой, которая пережила распад Запад­ной Римской империи. Около 500 года христианство в Северной Европе завоевало на свою сторону новые властные группы — когда Ремигию, епископу Реймса, удалось окрестить короля салических франков из рода Меровингов Хлодвига, по причине чего французс­кая церковь по сей день с гордостью именует себя fille атее de I'eglisc (старшей дочерью церкви). Сам Хлодвиг при этом был одной из самых диких, самых алчных до власти и исполненных коварства фигур в ранней истории Европы, наверняка слепленной из того же теста, что и Чингисхан и Тамерлан, разве что он располагал гораздо мень­шими средствами, так что, глядя на него, уже можно было бы пред­положить, чего ожидать от христианизированных королей, привык­ших к насилию. Жизнь с расколотым сознанием — вот что было основной проблемой христианской государственной власти. При этом и само христианское учение в конечном итоге с неизбежностью дол­жно было расколоться — на учение для «христиан наполовину» и учение для «христиан полностью»; для христиан, страдающих разо­рванностью сознания, и для христиан с неразорванным, цельным со­знанием. Пожалуй, эта тенденция появилась уже во времена пресле­дования христиан, когда христианские общины начали поляризовать­ся на религиозные элиты — святых, мучеников, священников — и «обычных» христиан.

Шизоидное развитие христианства может быть прослежено, в сущности, на примере трех основных процессов: во-первых, это пре­вращение религии из образа жизни общин в метафизическое гала-представление, устраиваемое господствующими властями, то есть возникновение религиозной политики; во-вторых, это создание ду­ховных администраций в форме папской, епископской и монастырс­кой (аббат, приор) властей; в-третьих, это насильственная и поверх­ностная христианизация широких народных масс. Так же трояко представлено и киническое ядро христианства, которое еще во вре­мена христианских властей противостояло чистой, ничем не при­крытой власти и пыталось жить, преодолевая разорванность: во-первых, оно представлено в великих движениях монашеских орде­нов Запада, которые со времен Бенедикта Нурсийского практиковали соединение молитвы с трудом, а позднее — ив созерцательных и аскетических волнах позднего Средневековья; во-вторых — в дви­жениях еретиков, которые неустанно требовали воплощения христи­анской заповеди любви и часто становились мучениками — жертва­ми «христианских» преследований христиан; в-третьих, в попытках некоторых христианских монархов преодолеть противоречия между светской «должностью» и христианским учением, практикуя гума­низм правителя,— причем представлялось совершенно неясным, насколько эти попытки могли оказаться удачными. Уже Карл Вели­кий, взяв на вооружение христианство, цинически безжалостно про­водил религиозную политику франкского империализма, по причи­не чего его с полным правом именуют отцом Запада. Отгоны и пред­ставители Франконской династии развили механику политического властвования через посредство людей церкви настолько, что при них епископы стали столпами немецкой имперской политики (ср. импер­ские программы позднего Средневековья, христианизированные и германизированные идею империи и идею императора, а также схват­ку за власть между монархией и папством).

Семь великих европейских крестовых походов можно понять, пожалуй, только с учетом существования этого фона. То, что проис­ходило между 1096 и 1270 годами под названием «Croisade»*, пред­ставляет собой попытку христианизированных феодальных властей выплеснуть наружу ставший невыносимым господский цинизм их собственного сознания. По прошествии столетий христианизации религиозные заповеди сформировали у правящих военно-аристокра­тических слоев фундамент их внутреннего мира, в результате чего противоречие между христианской заповедью любви и феодальной воинской этикой стало просто жгучим и разрывающим их сознание. Невыносимость этого противоречия — которое теперь превратилось в противоречие внутреннее — объясняет ту силу, с которой на про­тяжении веков европейская энергия могла выливаться в патологичес­кую идею крестового похода. Крестовые походы, провозглашенные священными войнами, были социально-психологическими взрывами