Критика цинического разума

И все же его нельзя обвинить в том, что он обскурант. Ведь в рамках истории, поведанной Достоевским, именно ему отводится роль реалиста, который вынужден поступиться своими собственными познаниями. Так его болтливый цинизм остается прямо-таки непременным фактором для процесса обретения истины. Если бы он действительно был только обманщиком, он бы сохранял молчание. Однако в конечном счете он полагает, что все делает правильно, даже если использует для этого извращенные средства. Его максима напоминает девиз Клоделя: Бог как раз и пишет криво. «В самом последнем счете» он не отказывался от направленности к «добру». Будучи вынужденным говорить, он дает полный отчет о двигавших им побуждениях, а его признание, хотя и является поистине головокружительным, становится неоценимым вкладом в поиск истины. Двигаясь кривыми путями, циник тоже направляет своих последователей к Просвещению, даже более того, без его скандального, аморального и отличающегося мудростью саморазоблачения вся эта область в целом осталась бы совершенно недоступной для понимания. Именно потому, что часто можно получить впечатление о «голой, неприкрытой» действительности только тогда, когда будет обретена связь с позицией по ту сторону добра и зла, мы для обретения истины должны ориентироваться на «аморальные» саморазоблачения тех, кто занял эту позицию. От Руссо до Фрейда решающие в экзистенциальном отношении познания высказывались в форме признания, исповеди[129]. Нужно проникнуть за фасад, чтобы познать, как обстоят дела на самом деле. Цинизм говорит о том, что находится за фасадом; это становится возможным лишь тогда, когда уже преодолено чувство стыда. Только тогда, когда индивидуум сам сделал шаг, выводящий за пределы добра и зла, он оказывается способным к продуктивной исповеди. Но, говоря «таков я», он на самом деле подразумевает: «Таково оно». Мои грехи падают в конечном счете не на меня, а на некое «оно» во мне, они лишь видимость грехов. На самом деле мое зло – это только часть общей действительности, где добро и зло исчезают, растворяясь в великой нейтральности. Поскольку истина значит больше, чем мораль, аморалисты с полным правом чувствуют себя вовсе не безусловно плохими; они служат более высокой инстанции, чем мораль.

С этой точки зрения Великий инквизитор становится фигурой, типичной для эпохи. Его мышлением владеют два противоположных мотива, которые спорят друг с другом и в то же время обусловливают друг друга. Как реалист (позитивист), он оставил позади дуализм добра и зла[130]; как человек, верящий в утопию, он тем крепче и отчаяннее придерживается этого дуализма. Наполовину он – аморалист, наполовину – гиперморалист; с одной стороны – циник, с другой – мечтатель; здесь – свободен от всяких угрызений совести, там – связан в конечном счете с идеей добра. На практике он не боится никакой жестокости, никакой подлости, никакого обмана; в теории же он предан высочайшим идеалам. Действительность воспитала его циником, прагматиком и стратегом; однако, исходя из своих намерений, он чувствует себя воплощением добра. В этой разорванности и двуличии мы узнаем основополагающую структуру «реалистических» Великих Теорий XIX века. Они повинуются стремлению компенсировать любое разрастание реализма (аморализма) форсированием утопии и эрзац-морали, так, как будто было бы невыносимо столь увеличивать власть знания и знание власти, не оправдывая это «в высшей степени благими» целями. Речь Великого инквизитора одновременно выдает нам тайну, откуда берутся эти в высшей степени благие цели, которые оправдывают всё: из исторического будущего. В конце «истории» Землю будут населять «тысячи миллионов» счастливых детей – принужденные к счастью и приведенные в рай теми немногими, которые властвуют над нами. Однако туда ведет еще долгая дорога, по обочинам которой будут гореть бесчисленные костры для еретиков. Но так как цель считается абсолютно правильной, никакая цена не кажется чересчур высокой для того, чтобы достигнуть этой цели. Если цель абсолютно благая, то ее благость не потускнеет от отвратительных средств, к которым придется прибегать по пути к ней. Здесь – тотальный инструментализм, там – утопия: это задает в результате форму новой, цинической традиции. При этом человеческим страданиям указывается главное историческое направление; страдания становятся прямо-таки неотъемлемой функцией прогресса; страдания – это сознательно выбранная стратегия. Несомненно, страдания здесь признаются только как страдания, причиненные другим (инквизиция); сам стратег страдает только от необходимости сознательно лгать.