Кривые деревья

Молодая писательница не могла скрыть своего удовлетворения и даже радости. Еще бы! Роман обогащался пространнейшей главой, читатель получал изрядную порцию ответов на давно возникшие вопросы, а интрига ничуть не угасала и даже закручивалась с новой силой…

Теперь — домой и спать! Любовь Яковлевна спрятала за корсаж испещренную заметками салфетку, Черказьянов разбудил официанта и, плюнувши ему на лоб, прилепил к оному катеринку.

В гардеробной им вручили вычищенные пальто. Ночной извозчик включил фонари у козел. Над Петербугом занимался рассвет. Сытые лошади несли сани с сытыми седоками.

— Василий Георгиевич… вы можете сообщить мне, где содержится муж? — сама не зная зачем, спросила Любовь Яковлевна.

— Я разузнаю… обещаю вам.

— Скажите… а почему, собственно, вы решили открыться мне?

— Совесть замучила. И еще — я ведь люблю вас. Вы знаете…

Промчавшись по Знаменской, кони внесли их на Эртелев. Черказьянов выпрыгнул, протянул руку. Молодая дама выставила сапожок на порошу. Встречавшие хозяйку Герасим и Муму почтительно замерли в некотором отдалении. Черказьянов вынул из саней арбуз, вложил его в руки Любови Яковлевне.

— Позвольте вопрос и мне. — Он наклонился к самому ее уху. — Вы пишете роман… я знаю. Как сложится моя судьба?

Молодая писательница промолчала. Ей не хотелось огорчать этого в сущности неплохого человека.

34

Теперь для успешного завершения романа молодой писательнице во что бы то ни стало нужно было выяснить судьбу похищенного злодеями мужа, но обещавший предоставить все необходимые сведения Черказьянов, как на грех, куда-то запропал.

Время шло. Любовь Яковлевна встретила Новый, 1881 год. В газетах писалось о необходимости радикальных преобразований, одни были за конституцию, другие за Земский собор, финансовая роспись имела дефицитом пятьдесят миллионов, Высочайший указ отменял налог на соль, яростные споры велись по вопросу отмены подушной подати, здоровые силы общества требовали незамедлительного и полного замирения с Польшей — до всего этого молодой женщине не было ни малейшего дела.

Просматривая ли отчеты о полицейских расследованиях за карельской березы рабочим столом, лежа ли в горячей ванне под повешенными здесь портретами троих Любегиных, расположась ли поперек кровати с неизвестно как попавшей в комнаты брошюрой Михайловского или же играя с полюбившимся ей Муму, — Любовь Яковлевна поминутно ждала появления Василия Георгиевича, на худой конец — письма от него.

«Что же он медлит? — думала Стечкина. — Так я и не закончу никогда».

Снова посылала она Дуняшу за газетами, разворачивала какое-нибудь «Новое время» или «Голос», пробегала глазами все подряд, но не находила ничего об Игоре Игоревиче.

Раздраженно смяв листы и передав их на растопку, молодая женщина механически направлялась в ванную комнату, куда незамедлительно доставляли дорогие тонкие папиросы и вазочки толченого с имбирем сахару. Поджидавшие ее архиереи в клобуках и турок в чалме покрывались крупными каплями пота, стоило ей только сбросить одежду — откровенно поддразнивая похотливцев, Любовь Яковлевна намеренно выставляла из воды грудь или бедро, чувственно облизывала серебряную ложечку, окутывалась клубами дыма и скрывалась от горящих взоров.

Выбравшись из пенной купели, со сладким привкусом во рту, немедленно осведомлялась она, не наносил ли визита краснобровый молодой мужчина в крепких кожаных перчатках, не кричал ли ее кто с улицы, не приходил ли с письмом выживший из ума почитатель бальных танцев. Неизменно получая отрицательный ответ, в оранжевом, лиловом или сиреневом с петухами пеньюаре падала Любовь Яковлевна поперек мягчайшей своей постели, и рука сама тянулась к непозволительной брошюре.

«Что такое прогресс?» — значилось на захватанной обложке, и ответ, простой и однозначный, давался сразу во вступлении.

«Прогресс для мужчины, — брал быка за рога Николай Константинович Михайловский, — это, несомненно, когда сегодня у него одна, завтра две и послезавтра три. Для женщины же прогресс — это когда сегодня у нее двое, завтра четверо и послезавтра — восемь!»

Немало смеясь, Любовь Яковлевна читала наугад кусок, мысленно спорила или соглашалась со страстным публицистом — после, накинув что-нибудь, спускалась в дворницкую, на пальцах спрашивала Герасима (догадливого, как и все глухонемые), не лез ли кто через забор и не писали ли чего под окнами на снегу, — трепала за ушами могучего Муму, скармливала счастливому псу порцию студня с хреном или залежавшейся наперченной корейки, возвращалась к себе, снова отправляла горничную за газетами, раздражалась, не находя в них ничего нового, дразнила в ванной троих запотевших братцев, смеялась и спорила с лукавыми доводами Михайловского, снова спускалась вниз и спрашивала о Черказьянове.