Кризи

Однако, когда я вхожу в гримерную, настроение у меня постепенно улучшается, и все вещи встают на свои места. Кризи подходит ко мне. Сэмми опять благодарит. Директор, поясничая, нарочито рокочущим голосом говорит: «Ну что, детки?» Я без излишних церемоний тащу Кризи за собой. В машине Кризи пытается шутить. Она говорит: «Не думаю, что поведу тебя еще когда-нибудь в мюзик-холл». Я сухо отвечаю: «Да уж, надеюсь». В спальне, стоя по разные стороны кровати, мы раздеваемся: она снимает платье, я — пиджак. «Я также надеюсь, что ты не собираешься принимать здесь этого придурка». — «Какого придурка?» — «Этого Сэмми, как его там?» Она не поднимает на меня глаз. У нее упрямое, замкнутое выражение лица. «Я пригласила его на послезавтра». — «Очень неудачно, послезавтра я занят». — «Ты всегда занят. В этот день у него нет концерта». — «Мне это не кажется убедительной причиной». Все между нами опять оделось в сталь. Слова заледенели. Направляясь к туалетному столику, Кризи подошла близко ко мне. «Ты хочешь, чтобы я всю жизнь провела в ожидании тебя?» — «Я не прошу тебя ждать меня. Я прошу тебя не делать глупостей». — «А ты в это время будешь веселиться на своих ужинах». И раз. Я не сдержался. Дал ей пощечину. Резкая. Грубая. Прижав руку ко рту, Кризи смотрит на меня. Мне стыдно, стыдно, горько и грустно. Но в то же время — потому, что фраза Кризи так не похожа на нее, так не похожа на мою Кризи — мне кажется, что я дал пощечину не ей, а кому-то другому, какой-то другой женщине, которая живет в ней, в моей раскрашенной иконе, в моей райской птичке, притаившейся в ней, о чьем существовании я догадывался, но только думал, что она исчезла, а она не исчезла, она вдруг появилась, вдруг возникла, возникла из чего? воскресла, но почему? из-за какого внезапного погружения в прошлое? Какая-то другая женщина, которая, кроме пощечины, ничего и не заслуживает. Я беру галстук, беру пиджак. Но Кризи — уже около лестницы. «Если ты сейчас уйдешь, я больше никогда тебя не увижу». Мое лицо словно застыло, а ее стало некрасивым, перекошенным, оно плохо освещено и кажется черно-белым, как на фотографии в тени под столом. Я вытягиваю вперед руку, желая отстранить эту незнакомую мне женщину. Она вздрагивает, подается назад, как будто боится меня. Секунду спустя ее губы уже слились в поцелуе с моими губами, тело прижалось к моему телу, повисло на нем. Мы валимся на кровать. Все пока еще остается стальным. Моему телу жестко на ней, а ее рука у меня на затылке как будто вся в когтях. Я — в ней, а она раскачивает головой справа налево, слева направо и говорит: «Дай мне еще пощечину, бей меня сильнее». Все ее тело изогнулось. Она говорит все быстрей, говорит, комкая слова, точно у нее рот забит какой — то пеной, мне не все удается разобрать: «Это все он! Этот мерзавец! Бей меня. Он спросил меня, счастлива ли я с тобой. А я не ответила. Я дала ему повод подумать… Бей меня. Я должна была закричать. Закричать, что я твоя. Твоя. И только твоя». Ее тело под моим, это съежившееся, озлобленное, полное гнева и обиды тело, прижатое к моему, оно извивается и колотится так, что я едва удерживаю ее, глаза закрыты, голова бьется, мотается из стороны в сторону, лицо, блестящее от пота и слез, становится похожим на лицо той блондинки из мюзик-холла, и эта незнакомка подо мной кричит от моих ударов, вопит, рыдает, а меня сотрясает гнев, охватывает бешенство, тоска; весь свой гнев я вкладываю в удары, я бью ее, мою икону, мою малышку, мою Кризи, мою райскую птичку, словно преследую в ней, хочу изгнать из нее врага, которого я ненавижу, ненавижу всей душой, словно я хочу вбить в нее, заставить проглотить ее эту ужасную фразу, возникшую в воплях мюзик-холла, словно я хотел убить, убить другую, появившуюся в ней женщину, да, я знаю, что это я обрушиваюсь на свою собственную судьбу и я бью свою собственную жизнь, разрушаю ее, громлю, уничтожаю свое счастье. Кризи, дорогая, ведь ты — моя, поклянись, что ты — моя, да, я — твоя, вся, я твоя. И Кризи, наконец, протяжно кричит.

XV