Кризисное обществоведение. Часть 1

Пусть бы И.Р. Шафаревич сказал, что он в 1919 году был бы сподвижником генерала Шкуро или громил бы города и местечки вместе с батькой Махно. Пусть бы он сказал, что это был бы лучший выбор, чем собирать Россию под красным флагом, что лучше было бы ему потом скитаться по эмиграции, чем заниматься математикой в Академии наук СССР. Ведь реально других проектов уже не было, пути Столыпина и буржуазных либералов уже были «исхожены до конца», Керенский уже написал о себе: «ушел один, отринутый народом». Так присоединитесь в вашей рефлексии хоть к нему, вас все-таки будет тогда двое!

Нет, все молчат! Шафаревич даже возмутился — это, мол, нелепый вопрос. С какой стати он будет продумывать тот выбор, если он тогда не жил? Его отрицание рефлексии как способа познания реальности и предпосылки предвидения оказалось принципиальным, он его обдумал. Но это уже радикальный постмодернизм, мало кто до него дозрел. Все обычно задумывались — это по лицам было видно.

Думаю, каждый вспоминал следующий критический момент — поворот к сталинизму в конце 1920-х годов, к восстановлению державы, что означало отказ от идеи мировой революции. Пусть бы Зорькин сказал, что он в тот момент был бы с Троцким или Бухариным — вот реальный выбор, другого не было. В начале перестройки пытались представить Бухарина лучшей альтернативой, чем сталинизм. Но вышли из печати его труды, и эта попытка лопнула, как мыльный пузырь, ее потом предпочли забыть. Ну, так признайте: да, полвека предреволюционной работы тогдашних познеров и новодворских, Временное правительство тогдашних бурбулисов и чубайсов толкнули Россию на такой путь, что в конце 1920-х годов сталинизм, при всех его видимых уже тогда ужасах, оказался лучшим выбором — и подавляющая масса народа сделала именно этот выбор.

Ведь это и есть фундаментальная проблема для интеллигенции. Как же можно от нее уходить? Почему в критические моменты истории, когда речь идет об утрате национальной независимости, ее спасением приходится заниматься людям с диктаторскими наклонностями, действующим с избыточной жестокостью? И как добиться того, чтобы в следующих поколениях потомки, возмутившись жестокостями, вместе с образом диктатора не сдали бы и саму независимость? Нет, об этой проблеме культуры не хотели и слушать.

А когда утвердился Сталин — оставалось десять лет до войны, и эти десять лет Россия прожила «бытом военного времени». Но ведь об этом — никто ни слова. Что такое «быт военного времени»? Это тоталитаризм. А значит, и жертвы, в том числе невинные, тоталитарной машины. Эта жертвенность принимается теми, кто воюет за страну, но ее ненавидят те, кто в этой стране есть «пятая колонна». Разве не так стоит вопрос? Так давайте честно определять свою позицию. Этим-то и трудна рефлексия.

Вот, тотальная коллективизация — зачем? Чтобы решить срочную проблему хлеба, т. к. промышленность не поспевала кормить город через товарообмен. Коллективизация — чтобы изымать средства у села для индустриализации, чтобы перейти к многопольному севообороту, механизировать поле и обеспечить заводы массой рабочих. Это проблемы, которые нельзя было отложить, не отказавшись от проекта в целом; и лишних денег для смягчения шока не было. Нефть и газ у России появились только через сорок лет — благодаря той же коллективизации.

Коллективизация — трагическая глава советской истории. Так пусть Бабурин скажет, как бы он в тот момент решал эту проблему, окажись на месте Сталина. Что предлагают вместо коллективизации — хотя бы теперь, с высоты опыта 70-80 прошедших лет? Шафаревич на это отвечает, что надо было «сосредоточить все силы на поиске другого пути». Но за 70 лет размышлений можно было бы этот другой путь ретроспективно найти, в главных его чертах. Так давайте, укажите. Не указывают, «потому что они тогда не жили». Это и есть утрата способности к рефлексии.

Поразительно, насколько разумнее и даже бережнее отнеслись к нашей истории чужие люди. В нескольких американских лабораториях рассчитали шансы на успех продолжения НЭПа без коллективизации. Эти расчеты сделали уже с помощью современных методов математического моделирования и с надежно известными данными обо всех важных сторонах реальности после 1930 года. Ученые ввели в модель данные о земельном фонде, рабочей силе и численности тяглового скота в сельском хозяйстве СССР, учли реальные погодные условия 1928-1940 годов и составили прогноз урожайности и возможности увеличения поголовья тяглового скота. Эти расчеты изложены в книге Г. Хантера и Я. Штирмера «Советская экономическая политика в 1928-1940 гг.» («Faulty Foundations. Soviet Economic Policies. 1928-1940». Princeton, 1992, 339 p.). Она обсуждалась в 1993 году на семинаре в Институте российской истории РАН («Отечественная история», 1995, № 6).