Кроатоан

— Это я знал с тех пор, как родился. Так, ты собиралась прочитать мне стих.

— Точно. И давай поскорее, потому что я не знаю, когда таблетка начнет действовать. Достанешь мои бумаги? — Поэтесса предъявляет свои израненные руки.

— Ну конечно. — Серхи роется в конверте. — Вот этот. Ты сможешь удержать сама?

— Давай.

Фатима помещает листок между окровавленных пальцев и читает стихотворение, написанное красными чернилами. Она читает красиво, с выражением, с напором. Слушая Фатиму, Серхи глядит в потолок, глаза помаргивают за толстыми стеклами очков.

Я долгая смерть цвета топаза,
Живое улыбчивое растение,
Каменная мамба с невесомой головой,
Глаза — как сгоревшие угольки,
Рот — как удар мачете,
Язык и клыки такие быстрые,
Что убивают еще до укуса.
Я серая волчица, я горлинка,
Я распятая чайка,
Океанические глаза льва,
Узкие антилопьи уши,
Я — язык хамелеона,
Стреляющий из его маски
С глазами разбитой игрушки.
Я — лемур, ползущий наверх,
Я шлем, поднятый муравьем
Под пепельным небом.
Я газель с лирой рогов,
Остроконечный носорог,
Безмысленный заяц, бегущий
От безмысленной хитрой лисицы.
Я зоркий рычащий шакал,
Собака, лающая сквозь ночь,
Напуганная, но не слишком,
Как и фермер, гладящий ее по холке,
Я бьющий крыльями сокол,
Орел, разрывающий воздух…
Я — скорпион на могиле.

Глаза у Серхи закрыты. Фатима читает еще немного, потом наступает тишина.

А вскоре раздаются крики.

31. Норт

Кармела просыпается на полу и рывком садится. Мир поворачивается на 180 градусов, а потом крутится каруселью. Когда карусель останавливается, Кармела открывает глаза и делает попытку встать.

Вокруг темно, но сквозь единственное оставшееся в гостиной окошко проникает тусклое свечение. Воздух пахнет рассветом и мертвой плотью.

В гостиной больше никого нет, только складки на простынях и матрасе — там, где лежали Борха, Фатима и Серхи.

Превозмогая боль, Кармела начинает вспоминать. У нее нет никакой возможности определить, был пик или нет, но если он все-таки произошел, тогда ЛСД нужно признать эффективной защитой — по крайней мере, на время. «Фактор затухания». Причины этолог не знает. Почему изменение индивидуального восприятия задерживает волны группового восприятия? Если отрешиться от поэтических метафор — якобы галлюцинации и бред выделяют человека из общей массы, — существует ли научное объяснение? Кармела этого не знает, ей даже неизвестно, долго ли будет длиться их исключительная ситуация, однако это единственное, что у них есть. Необходимо выйти из обсерватории и поискать в близлежащих поселках новые лекарства, которые оказывали бы сходный эффект. Это в их силах.

Нужно выйти наружу. Кармела должна предупредить остальных.

Девушка пытается вспомнить что-то определенное, но не может отличить реальность от грез. Видела ли она ползущую по полу Фатиму? Пил ли Борха водку, готовил ли Серхи кофе? И как бы то ни было, где они все теперь?

— Фати! Борха!

Ее обволакивает тишина.

Кармела, пошатываясь, поднимается на ноги. Под тонким свитером девушка обливается потом. Брюк нет: в какой-то момент она от них избавилась, но в ворохе одежды на полу их тоже нет. Девушка узнаёт рубашку Борхи и верх от больничной пижамы, — кажется, эту пижаму носила Фатима.

— Борха? Серхи? Фатима?

Кофеварка покоится в углу вместе с остатками кофе, а рядом стоит полная чашка.

Кармела смутно помнит, как Серхи предлагал ей кофе. Для нее это первый в жизни опыт с кислотой, голова кружится — может быть, из-за мерзостного запаха, распространившегося по всей обсерватории («это трупы», — вспоминает Кармела).

— Борха… Серхи… Нико… — зовет она, переступая (на ногах у нее только бежевые чулки) через предметы одежды и чьи-то вещи, раскиданные на полу: расческа, еще одна чашка, ее собственные туфли…

В прихожей Кармелу охватывает холод. Все три двери закрыты, но люк наверху откинут. Через него в маленькое помещение проникают слабые отблески рассвета.

Страх Кармелы становится острым и давящим, как боль.

«С ними случился „Кроатоан“, и они ушли все вместе. Мигрировали. Возможно, они оставили после себя какое-нибудь слово, нацарапанное на дереве… ОНТЕ… РУСКО… ЗЕРАД…»