Крокодилова свадьба

– Бальзаме его немного доделает, и завтра вы увидите его во всей красе. А сейчас, мне правда очень надо бежать. Столько еще нужно сделать!

Октава дождалась, пока за Чернокнигом хлопнет дверь, и повторила вопрос про расческу. Не получив внятного ответа, девушка тяжело вздохнула.

– А насчет платья, – внезапно добавила Аллигория, – тебе оно точно понравится. Оно очень необычное. Особенно светящееся украшение.

– Что, прости? – насторожилась Октава.

– Ну, светящееся алхимическое украшение. Не волнуйся, оно не опасно, я сегодня мерила платье, все хорошо. Но оно такое… завораживающее. Светится таким бледно-зеленым, просто не представляю, где господин Чернокниг, или Бальзаме, нашел его!

– Светится бледно-зеленым? – в недоумении переспросила Октава, совсем позабыв о расческе.

– Да, – подтвердила Крокодила старшая. – Октава, дорогая, что-то случилось? И кстати, ты сегодня забыла про булочки с корицей? Возьми завтра в два раза больше, хорошо?

Но Октаве сейчас было явно не до булок, и не до расчески. Машинально кивнув головой, она молнией влетела в свою комнату, ожидая увидеть там следы погрома – но все было нормально.

Девушка залезла в сумку, перерыла ее, но не нашла там пузырька с жизнью и очень сильно захотела выругаться словами, которые, как ей казалось, она никогда и не знала. Правда, очень вовремя сообразила, что это – неправильно.

Тогда Октава просто посмотрела на свое отражение с мокрыми, не расчесанными, вермишелью свисающими вниз волосами, сказав ему:

– Ну ты и дура.

А вечер, постепенно приглушавший все оттенки, чувства и движения в Хрусталии, начал приносить легкую темноту, всадника-вестника грядущей ночи. Этот гонец тяжело выдохнул, словно бы гася праздничные свечи – улицы обдуло теплым воздухом, заодно подняв вверх розовую пыльцу с лепестками цветущих деревьев, и никто даже не заметил, как глубоко под складками карманов и накидкой Честера Чернокнига, лучшего свадебного церемониймейстера всех семи городов, что-то светилось призрачно-зеленым

Скажи кому, что это была жизнь – уж точно не поверили бы.

Глава 6. Почта ду́хов Честера Чернокнига

Пурпурно-черная ночь, в которой на мгновение вспыхивали оттенки насыщенных цветов, тут же гаснув в темноте, спустилась на Хрусталию неспешно, успев подготовить город к своему приходу. В наступившей темноте, тишине и забвении сознания бултыхались те, кто еще не спал, и те, кто пытался поймать драгоценные идеи, обдумать что-либо. Но ночь с сияющей родинкой-луной диктовала свои условия, всех постепенно клонило в сон, даже самых стойких. Ночь пришла прохладная, а ветерок приносил аромат цветущих розовых деревьев, который призрачным дурманом погружал всех в дрему, подхватывая сны разной степени реальности и красочности. Бодрствовал, бултыхался в этой практически жидкой ночи с ее текучими и оттого яркими сновидениями лишь тот, кому позарез нужно было не спать, несмотря на великий соблазн сомкнуть глаза.

Диафрагм тоже пробултыхался половину ночи, не в силах уснуть – что-то тревожило его, не давая нырнуть в сон. И это была вовсе не проломленная стена, не разборки с Омлетте́ и даже не сквозняк из-за дыры, через которую заблудившийся ветер проникал в дом.

Что-то было не так в его душе, обычно серой и словно бы кристаллизованной, но вовсе не черной – скорее, изъеденной какой-нибудь душевной молью, или оравой термитов, которые долго и размеренно питались Шляпсом.

Люминографу казалось, что он чувствует костлявое и холодное одиночество, но Диафрагм моментально откидывал эту мысль. Она отскакивала от корпуса его бронированного разума и возвращалось обратно, ударяя больнее, с двукратной силой.

Диафрагм Шляпс уснул только под утро, видя какие-то серые, картонные сны, словно слепленные театралами-любителями из того, что было под рукой.

Люминограф открыл глаза, когда голову принялось лизать невинное солнце, а волосы затеребил уже теплый, весенний, пахнущий цветами ветерок, залетевший в гости сквозняком.

Шляпс отрыл глаза, перевернулся на спину, полежал так и снова уткнулся в подушку – он понял, что никуда не хочет идти.

А вот желудок считал по-другому, сказав об этом очень-очень громко.

Все-таки люминограф встал, умылся, посмотрел на улыбающееся через окна солнце, нахмурился в ответ и сел завтракать.

Как оказалось, еда тоже особо не лезла, и хлеб с сыром пришлось отложить – желудок соглашался принимать только чай, притом в любых количествах. Феномен, который ни наука, ни религия так и не смогли объяснить.