Крокодилова свадьба

Но сейчас напиток проскочил, словно бы в бездну, люминографа как-то странно передернуло, и Диафрагм Шляпс ощутил… то, что чувствовал редко, какую-то странную пустоту внутри, словно бы у старика Дон Кихота резко отобрали все приключения, мельницы огородили колючей проволокой, и теперь наступил сезон застоя, когда вроде приятно ничего не делать, но как-то резко все затормозилось, и чего-то не хватает…

Сильнее этого Шляпс ощутил одиночество — хоть нет, не полностью, лишь какой-то легкий, мутный осадок этого чувства. Люминограф даже машинально полез во внутренний карман в поисках колбочки, сам себе удивившись.

Действительно, какое ему дело до этой жизни? Хорошо, что он от нее избавился — никто, или ничто, больше не будет действовать на нервы. И голова станет меньше болеть: из проблем, не считая свадьбы, останется только стена, будь Омлетте́ не ладен. Да, так определенно будет лучше, чем с этой бормочущей прокуренным голосом, но такой красивой светящейся точкой.

Шляпс сделал еще глоток чаю.

— Ах, да, — подумал он. — И даже поворчать теперь будет не на кого…

Эта мысль ударилась о стенки разума, заставив его шуметь, как хороший такой камертон — вот теперь у люминографа действительно заболела голова.

Увертюр обычно уходил с работы раньше всех остальных, потому что главному режиссеру, как ему самому казалось, нет смысла засиживаться допоздна. Ну, это если конечно не назначено вечерних спектаклей — тогда Увертюр брал себя в руки (он сам не понимал, как ему это удавалось) и оставался в театре до победного.

Но сегодня ничего такого запланировано не было, посему главный режиссер спускался по лестнице, предвкушая — и уже видя перед глазами — грядущий ужин, ведь проголодался он за день, как волк. А голодный желудок — отличный способ найти дорогу домой даже с закрытыми глазами.

Поэтому Глиццерин наткнулся на начальника прямо в вестибюле.

— О, Пшикс, — удивился Увертюр. — А вы разве не брали до вечера отгул?

— Да, я как раз по этому поводу…

— Что, хотите еще? — нахмурился режиссер, опасаясь худшего. — Нет, больше не дам — у нас тут свадьба на носу! Ну, не у нас, конечно, но вы поняли…

— Нет, совсем нет, я пришел, потому что закончил все… свои дела, и хочу попросить сегодня задержаться на подольше — я хочу взять лишние рабочие часы.

Увертюр совсем перестал что-либо понимать.

— Погодите, Пшикс, то есть вы хотите доработать те полдня, которые вам можно не работать, и еще взять работы сверх этого?

От концентрации слова «работа» в одном предложении режиссера самого аж передернуло.

— Да.

— А вы точно не хотите взять часы сверх работы завтра? — обычно Увертюр такими щедростями не разбрасывался. — Просто дело-то уже к вечеру…

— Но свадьба же не ждет, — пиротехник поправил воротничок, но тот продолжил мертво стоять.

— Ладно, дело ваше, пожалуйста, только не вздумайте потом брать выходные часы за счет сегодняшних сверхурочных!

— Даже и не собирался.

Увертюр махнул на Глиццерина рукой — мол, пусть этот сумасшедший делает вообще, что хочет — и убежал, тряся животом и почесывая рыжие бакенбарды.

Пиротехник вернулся в свое логово, испытав счастье белки, воротившейся в теплое дупло — то была умиротворенность от нахождения на своем месте. И, как гипотетическая белка, Глиццерин тоже сразу же принялся за работу. Не хватало еще, чтобы приборы снова ненароком забарахлили прямо на свадьбе — перед Октавой будет неудобно.

На этой мысли он себя не поймал, а надо было бы.

Зато уже после первого часа работы Пшикс поймал себя на другой, не менее важной мысли, притом не просто поймал, а резко и с силой схватил за волосы — пиротехник не получал былого громадного, фанатичного удовольствия от работы.

Сначала Пшикс подумал, что просто не успел влиться обратно — эта мысль промелькнула примерно минуте на пятнадцатой от начала работы. Но когда прошел целый час, который, к тому же, очень долго тянулся (обычно все пролетало на реактивной скорости), Глиццерин насторожился.

Что же это могло быть? Неужели его влюбленность в работу куда-то улетучилось, и появилось что-то еще, настолько важное, что на него хотелось отвлекаться, настолько важное, что оно приносило столько же удовольствия, сколько и работа, владевшая Пшиксом с головы до пят, держащая в добровольном рабстве?

Все эти вопросы, конечно, риторические, но для пиротехника, возившегося в приглушенном свете магических ламп, они были самыми что ни на есть обычными, требующими ответа. И не от кого-нибудь там, а от самого себя.

Ответ, как назло, не находился, хотя крутился где-то на кончике сознания. Глиццерин вовсе не был дураком, просто голова забилась кучей всего, а для диалога с самим собой нужна какая никакая, а концентрация, желательно при этом не садится в позу лотоса и, еще чего, на гвозди.

Поэтому пиротехник вновь нырнул в омут работы, окунулся туда с головой, но все-таки пустил струйку воздуха, которая словами-пузырьками вырвалась из его уст:

— Интересно, что сейчас делает Октава?