Крокозябры (сборник)

Мы садимся в дедовской комнате за круглый стол, который раздвигался для гостей в длинный обеденный, а так был вроде журнального. Низкие журнальные столики появились чуть позже. Дед ставит на стол вазу, состоящую из двух частей: снаружи хрустальный шар, внутри зеленого стекла бокал с широким серебряным ободком. Я смотрю на нее сейчас и думаю, то ли она действительно неземной красоты, то ли я вижу ее такой с тех пор, как мы с дедом ее рисовали. Он кладет передо мной и перед собой по листу бумаги и по карандашу. Я старательно переносила вазу на бумагу, но в результате она оказалась кособокой, худенький стакан перечеркивал хрустальную резьбу, которая на бумаге оказалась не резьбой, а сикось-накось пересекающимися линиями. У деда же ваза оказалась что надо: пузатая, хрустальная, бокал виднелся внутри и обод придавал законченность всей конструкции. У меня никак не получалось переносить на бумагу дивный мир вокруг, он весь как-то сплющивался, раскорячивался, превращаясь в каляки-маляки, похожие у всех детей. Но я упорствовала. Не до тех пор, пока научилась хорошо рисовать, а пока не нашла внутри себя связь между картинкой в голове и движением руки. И тогда стала писать. Дед сохранил все мои рисунки и передал мне аккуратно перевязанную объемистую папку незадолго до своей смерти.

Дед на втором месте — это не на втором, это на другом первом. И бабушка на третьем — тоже на третьем первом. Она меня кормит, одевает, учит словами (дед-то учит как олимпийский бог — картинами мира), я общаюсь с бабушкой в прозе жизни — помогаю варить варенье, отнести-принести, а дед — по части поэзии, с ним я запоминаю наизусть Пушкина, но и окучивать пионы с ним — тоже поэтическое занятие. В моей взрослой жизни мне кажется, что бабушка дала мне некое твердое основание и волю, а дед — воображение. Четвертое место мамы — тоже первое, но очень трудно отделяемое от себя самой. Мама — взрослая модель, на которую я смотрю придирчиво, чтоб оттолкнуться от всего, что не нравится, не повторить ошибок, уточнить свои настройки и ориентиры.

Сережа не может выбрать из своих родных ничего для себя, он — круглолицый краснощекий мальчик, зависший между матерью и отцом. Так продолжается до шестого класса, когда Сережа вдруг исчезает. Возвращается он через два года другим — с крысиной мордочкой, пробивающимися нестройными усиками. Он был в Чехословакии. С отцом. Вернулся 1 сентября 1968 года, когда отец закончил миссию по дислокации танков в Праге. Мы с Сережей чужие. Бабушкины аспиранты-чехи, оставшиеся навсегда ее друзьями и друзьями мамы и моими, готовят пражскую весну. Потом Сережа делает скромную политическую карьеру, пока его не выбрасывают из окна пресс-службы президента Ельцина, где он работает. У него перелом всего. Газеты пишут, что это «голубые» дела, мол, развлекались мужчинки в кабинете, а тут вошли. И он то ли спрыгнул, то ли его выбросили, чтоб никто не видел. Мы встретились с ним раз после этого эпизода, когда, пролежав пару лет в больнице, он уже ходил с палочкой. Он говорил, что это «по политическим мотивам», остальное — наветы. Ну а что он должен был говорить, и кто знает, что творилось и творится за кремлевскими стенами. Сережа умер несколько лет назад. Из того, что в нем поломалось, срослись только кости, а душа, начавшая рваться еще в детстве, так и не склеилась.

Глава шестнадцатая 1935–1939