Крокозябры (сборник)

До сорока лет дед не пил ни капли спиртного. Насмотрелся на своего отца, на жизнь дна, так что его любимым напитком был пузыристый боржоми. Начал он пить незаметно: стало барахлить сердце, кто-то посоветовал пятьдесят граммов коньячку, сердце действительно успокаивалось, потом опять барахлило, коньяк стал настольным лекарством. Постепенно гены взяли свое, доза росла. Деду было сорок два, когда я родилась, а настоящим алкоголиком он стал ближе к пятидесяти. Срывы случались, пугая меня в тех редких случаях, когда я оказывалась тому свидетелем. Скорее всего, бабушка искусно ограждала меня от лицезрения пьяного деда. Может, потому и в комнату к нему нельзя было зайти без разрешения. Особую угрозу представляли защиты диссертаций коллег и праздники.

К Новому году дед всегда притаскивал пушистую елку, мандарины, разносившие новогодний аромат по всей квартире, мы доставали с антресолей коробки с елочными игрушками и вешали их все вместе. В Новый, 1960, год мы вешали игрушки без деда, он отдыхал у себя, ему было «плохо с сердцем». Но отсутствие его компенсировалось тем, что мне обещали сюрприз: придет сам Дед Мороз. Были гости, веселье, ожидание волшебства, и вот в длинном красном халате с белой длинной бородой вошел Дед Мороз и стал плясать вокруг елочки. То ли я напрочь не верила в Деда Мороза, то ли просто по дотошности, я стала присматриваться к лицу, скрывавшемуся за ватной бородой, и воскликнула: «Так это же дядя Коля!» Дяде Коле ничего не оставалось, как сдаться. Мама дружила с композитором Пахмутовой и ее мужем и соавтором Николаем Добронравовым, и тетя Аля и дядя Коля были одними из основных персонажей моего детства.

С тетей Алей мама поссорилась уже после смерти бабушки. Маминой неистовой любовью стал композитор. Самовлюбленный человек небольшого роста с длинным носом и большими голубыми глазами навыкате, композитор мнил себя Моцартом и в связи с этим не хотел связывать свою жизнь ни с кем. Он переезжал из одного композиторского дома творчества в другой, считая, что должен быть одинок и свободен, поскольку единственная его жена — музыка. Мама же хотела совсем другого: семейного очага. Если посмотреть на все ее романтические увлечения, то тип мужчин — исключая ДС, но к нему романтика особо и не прилагалась — был один и тот же: небольшой рост, живость характера, склонность к нарциссизму и витийству, несколько птичий нос, как она сама шутила: «Мне нравятся Наполеоны». Из всех этих мужчин только один, мой отчим, задержался надолго, хоть и не навсегда, с остальными отчаянно не везло. Все эти Наполеоны мечтали о великом, и женщины должны были подтверждать их величие, а не вить свои семейные гнезда. Наполеонов ни из одного из них не вышло, но в моцартианство композитора мама верила довольно упорно. Было с этим человеком связано и одно совпадение: привыкнув называть меня Солей (уменьшительное от Солнца), мама была поражена тем, что композитора так звали на самом деле. Ну имя у него было такое, тоже уменьшительное, но не от Солнца, а от Соломона. Такие вещи, накладываясь на влюбленность, создают иллюзию того, что это перст судьбы. Тетя Аля, как коллега композитора, должна была, с точки зрения мамы, воздействовать на Солю и склонить его к разжиганию домашнего очага. Она, может, и рада была бы, но Соля был неприступен. Когда уже почти прирученный Соля согласился провести с мамой и со мной месяц в одном из композиторских домов, тетя Аля тоже поселилась там и как раз должна была «дожать». Все к тому располагало: дом творчества был на Украине, «нашей» тогда, вокруг цвели вишни, их белое кружево так напоминало подвенечное платье, а коттедж (на каждого композитора полагалось по отдельному домику) был таким уютным, будто созданным для счастливой семейной жизни.

Это мама думала, что Соля колеблется, а он, наоборот, уже вовсю готовил план отступления. Соля был тем единственным человеком из маминых близких, который ни разу не слышал от нее ни криков, ни брани, даже раздражительный тон куда-то пропал. И раз уж маме удалось быть шелковой, смиренной, преданно глядящей в глаза, то Соля должен был оценить это. А он и не предполагал, что это подвиг, что перед ним явлен образ идеальной жены Моцарта. Он не оценил жертвы, он ждал сладостного мига одиночества. Мамины нервы были на пределе, так что, получив твердый отказ, она не могла смириться с тем, что все лучшее в ней, проснувшееся ради Моцарта, останется невостребованным и заснет навеки. Надежда не угасла полностью, так что считать виноватым Солю пока было нельзя. Меня — тоже, потому что Соле нравилось, что я круглосуточно читаю книжки, и он только добавлял мне свои любимые, довольный тем, что я разделяю его вкусы, а он был эстетом, то есть к своим вкусам относился серьезно. Виноватой стала тетя Аля. Это она не дожала Солю, не проявила достаточно усердия, и теперь мамино сердце было разбито.