Крокозябры (сборник)

Мама сидит на своем втором этаже, переводит с чешского пьесу для кукольного театра — «Мичек-Фличек». Мне кажется, что она переводит ее сто лет. Внизу все ходят на цыпочках, чтобы не мешать. Поработав, мама спускается, каждый раз она появляется на лестнице в другом платье. Я снизу бросаюсь ее обнимать, повторяя таинственные слова: мичек-фличек, мичек-фличек. «„Мичек“ — это „мячик“», — говорит мама. Я разочарована — всего лишь мячик? К нам каждый год приезжают чехи. Это не связано с маминой пьесой, это бабушкины аспиранты. Они так называются — чехи. А моя няня тетя Катя приговаривает иногда, махнув рукой: «А, это все маре, татаре, мордва». «Дураки какие-то» — так я понимаю это выражение. Чехи — не дураки. Карел всегда с фотоаппаратом и щелкает меня, потом показывает карточки. Когда я смотрю на свои фотографии, я не вижу на них себя, у меня еще не включилось абстрактное мышление: фотография — это один предмет, а я — другой. Также я не понимаю объяснений про национальности: «Тетя Катя с Поволжья, там живут марийцы, татары, мордовцы, это такие народы. Тетя Катя неграмотная женщина, поэтому она так говорит, она знает мало слов». Ярка и Зденек красивые, а Квета и Карел серьезные, кто-то из них муж и жена, а кто-то брат и сестра, очень трудно это усвоить. Все четверо обожают бабушку и мне поясняют: «Твоя бабушка открыла нам глаза». Я запоминаю эту фразу, но они не говорят, на что бабушка открыла им глаза.

В моем детстве есть выражение: «военная тайна». Не в прямом смысле, а в переносном: это то, о чем не говорят вслух, что нельзя назвать своими словами, что жгуче интересно, но не всякому должно стать известно. До меня доносятся обрывки взрослых разговоров. Бабушку обвинили в троцкизме и ревизионизме. Ее исключают из партии. Судя по интонациям взрослых, происходит что-то трагическое. По-моему, вовсе нет. Ко мне иногда прислушиваются. Потом, из маминых писем тех лет, я узнаю, что мама называет меня «пророком» и пересказывает бабушке мои «пророчества». Бабушке делают очередную и, видимо, самую тяжелую из ее одиннадцати онкологических операций. Мама, дед и бабушка очень волнуются за исход. От меня всё тщательно скрывают, бабушка просто «болеет». Я в свои четыре года говорю маме: бабушка придет домой через две недели, из нее вынут клубничку и зашьют, все будет хорошо. Так я что-нибудь говорю, и все успокаиваются. Переживания вокруг бабушкиной партии как-то связаны с ее преподаванием в МГУ и чехами. Фигурирует слово «донос». Кончается тем, что бабушка уходит на пенсию, и в партии ее то ли оставляют, то ли восстанавливают. И еще догоняют и дают ей коробку продуктов из кремлевской столовой и бесплатный проездной. Но главное, что теперь бабушка никуда не уходит, она только со мной, а с чехами продолжает заниматься дома и на даче.

Про марксизм-ленинизм я кое-что знаю. Знаю, где он находится: чуть позади памятника Юрию Долгорукому, слева, если стоять к нему лицом. Дед иногда берет меня туда с собой. Он идет «по делам», а меня оставляет в буфете, где я ем бутерброды с черной икрой, запивая газировкой. Это и есть марксизм-ленинизм. Когда я дорастаю до десяти лет, мы с дедом снова в ИМЭЛе, но там не до бутербродов, все столпились и что-то обсуждают, бурно жестикулируя, я жду. Дед чрезвычайно обеспокоен, по дороге домой он объясняет мне, что произошло страшное: сняли Хрущева. В лифте, когда мы поднимаемся на наш четвертый этаж, добавляет: это трагедия масштаба убийства Кеннеди. Дверь открывает бабушка, дома дед дает волю эмоциям и долго не умолкает. Я, хоть и делаю вид, что чем-то занимаюсь, — вся внимание. Затаив дыхание, подслушиваю. Бабушка молчит. А потом говорит коротко и даже вяло: «Все расстрельные списки по Москве подписывал Хрущев. Он ничем не лучше Сталина, я же с ним работала в МГК, просто время изменилось. И Брежнев этот, даже если захочет, Сталиным не станет». «Азохэнвей, бояре!» — восклицает дедушка. Он часто так говорит, когда не согласен.