Крокозябры (сборник)

Напротив нашей дачи, через дорогу — лес. Мы с дедом ходим туда гулять, он держит меня за руку, отпуская потянуть ветки орешника, чтоб нарвать орехов и нагнуться за земляничкой. Лес — опасное место, сделаешь несколько шагов и заблудишься, а на ветвях сидят хищные рыси, сверкая зелеными глазами. Дед рассказывает мне про моего дядю и про этот лес. Это тот самый 41-й километр, где Панфиловская дивизия отогнала от Москвы страшных чудищ, называемых то немцами, то фашистами, то фрицами. Нельзя не посвятить меня в военные тайны, потому что вот он, пейзаж после битвы почти двадцатилетней давности. Что это за яма, дедуля? — Окоп. Что такое окоп? Воронка. Бомба. Мина. Патрон. Каска. Их тут много. Теперь я знаю войну, я видела ее, трогала руками, выучила ее словарь. Я — соучастник, во мне живет сопереживание к убитым в этом лесу, я слышу лязг гусениц и грохот орудий. В Москве, когда поздно вечером увозят мусорные баки, я думаю, что началась война. Скрежет, шуршание, громкое эхо металла, потом тишина. Больше всего на свете я боюсь войны.

Бабушка надевает очки — я люблю, когда она читает мне вслух. Что это за книга, может, Гайдар? Бабушка натыкается на рассказ про войну, у нее начинает дрожать голос, она откладывает томик. Она не может про это. Она мне говорит только: «Прости, я не могу», а я знаю, что у нее в душе, я читаю ее мысли и не задаю никаких вопросов.

В три с половиной года я пытаюсь выяснить у бабушки, что такое родина. Она объясняет. Не помню, что объясняет, это она записала наши диалоги. Я спрашиваю: а слово «вроде»? Похоже звучит. А родинка? Нет, мое фонетическое сознание надо исправлять, как прикус. Это все не имеет к родине отношения. Тогда понятно, родина — это война. Когда родные сражаются с неродными. Я потом узнаю, что на европейских языках «родина» — от слова «отец», «земля Отца», то есть Бога, она же земля отцов и Папы Римского, это сплелось воедино, уже не расцепишь три разных значения. Бабушка говорит маме, что меня надо будет отдать на филологический факультет МГУ, потому что я люблю слова. Приходит время, и мама исполняет этот наказ, хотя я сопротивляюсь, хочу в ГИТИС, как мама. Сдаю экзамены на филфак только ради памяти бабушки. Она была права, к словам я чувствительна больше, чем ко всему прочему.

Уже разведенный, приходящий папа везет меня на свою дачу. Там все такое маленькое по сравнению с нашей. Но, как и на нашей — чердак, мое любимое место, где можно разгребать сваленные в кучу интересные вещи. У нас я нашла серебряные карманные часы — давно сломанные. Открыла их, покрутила колесики, и они пошли. У папы я нашла учебник немецкого языка, привезла домой, стала читать. Бабушка увидела и говорит: «Не надо учить немецкий — это язык фашистов». Значит, язык фашистов лучше не знать. Сама-то бабушка его знает, ей видней. Живя в Мюнхене, мучаюсь без немецкого языка, иду на курсы, учу его каждый день, но слова отлетают от меня как от стенки. Стенка называется «язык фашистов», тысячи касок в крюковском лесу, мальчики, ставшие живой изгородью вокруг моей родины — Москвы. Это язык Канта, Гегеля, Фейербаха, Гёте, Гейне, Гофмана — выбиваю я дурь из своей головы. Ну да, лающий, рычащий, хрипящий, как овчарка, — отвечают мне из-за стенки.

К нам на дачу приезжает Антонина Ивановна, полная пожилая женщина с растрепанными седыми волосами. Мне объясняют, кто она, но звучит это слишком для меня сложно: вторая жена отца бабушки. С ней внук, Боря, студент мединститута. С удивительным для бдительных взрослых легкомыслием они отправляют меня с Борей гулять в лес, вдвоем. Мы переходим дорогу, опушка, полянка, я все знаю здесь наизусть, опускаюсь на корточки поиграть с моими друзьями лягушками, сажаю одного лягушонка на ладонь, и тут Боря говорит: «Сейчас покажу тебе такое, чего ты никогда не видела». Берет у меня с ладони лягушонка, достает из кармана стальной предмет, говоря, что он называется скальпель, и разрезает лягушонка пополам. «Смотри, это сердце…» — начинает студент, но я уже бегу со всех ног домой, я такого не видела и не хочу видеть никогда. Меня трясет, знобит, рвет. Я прошу бабушку, чтобы фашист, или, как там он — немец, фриц Боря не появлялся у нас больше. И он больше не появлялся.