Кроманьонец

Быстро собрал десяток камней и, бросив их в лодку, натянул штаны и чуни. Побродил по ельнику, притащил на пляж сухой травы и веток. Потом полез в густые заросли прибрежного тростника. Хотел нарвать метелок и даже начал, как увидел пустое птичье гнездо. Мне показалось, что оно лучше подойдет в качестве трута. Прижимать к камню его, несомненно, удобнее, чем пушистые тростниковые метелки.

Выбрав пару камней по руке, я присел у сложенного костерка. К камню в левой большим пальцем придавил птичье гнездо, а тем, что зажал в правой, стал наносить удары. Одна из искр попала на трут, и тот стал тлеть. Отбросив в сторону кремни, я стал раздувать пламя и, как только гнездо вспыхнуло, поджег траву и собранный хворост.

Муська зря время тоже не теряла. Похоже, нашла уже, что-то съедобное. Я видел ее спину и слышал, как она работает челюстями, разгрызая кого-то. Из интереса подошел посмотреть. Волчица поймала огромную лягушку. Где и как не заметил, но удивился. Знал, что вроде зимуют они на дне.

Разделся и сам полез в воду. Добрел к обрывистому берегу и стал шарить под ним в поисках нор. В первой же нащупал вялую рыбку. Оказалось, что поймал голавля! Небольшой, грамм на четыреста, он затрепыхался, едва оказался снаружи.

Поджарив рыбку, я согрелся и утолил голод. Потом снова полез вводу. Поймав еще четырех, запек их на углях и, укутав в сухую траву, перенес в лодку.

Свистнул Муське и полез в долбленку сам.

* * *

Местами, течение ускорялось, а кое-где почти не ощущалось. Стараясь не замечать мозоли и боли в ладонях, я греб из последних сил. Уже давно снял кухлянку, но пот все равно заливал глаза.

Мне казалось, что вот-вот за поворотом увижу пологие галечные берега, а за ними и знакомую дюнку, но свернув, снова и снова натыкался то на остров, выплывающий из тумана, то оказывался на просторах разлившейся вдруг реки, когда далекий берег темнел полоской леса под пронзительно синим, без единого облачка небом.

Глава 7

Прошла еще одна бессонная ночь…

К рассвету туман исчез, подгоняемый холодом, а подбитые набирающим силу ветром листья посыпались с ив.

Всходило солнце. Большое, красное оно легло на лес, казавшийся отсюда, с реки, густым и заманчивым.

Грести сил уже не было, только править, обходя плавни и мели.

Какая-то беспокойная, жгучая тревога терзала меня, как прилипчивый слепень, донимающий в жаркий летний день. Только упустишь его из виду и сразу же чувствуешь боль.

«Лоси приплывут», — почему то сомнений на этот счет я не имел, — «Они не станут убивать соплеменников. Наверное. Будут хитрить, высматривать, давить мнимым, но только для меня, превосходством или принуждать? А если я все-таки доплыву и расскажу, как они со мной поступили, не появится ли у Тоя желание обагрить человеческой кровью макуахутл, испытать на прочность доспехи?»

За тревожными мыслями пришли воспоминания из прошлой жизни. Вдруг они стали яркими, живыми, будто я снова оказался в полесских лесах сорок первого.

«…нас все глубже в лес загоняли егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, появились мохнатые и высокие кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.

Патронов нет, только винтовки с пристегнутыми штыками.

Двое „загонщиков“ с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток вышли из-за деревьев. Они не оглядывались, шли спокойно, будто на прогулке.

Как было тогда зябко и тоскливо сидеть в болоте среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности…

— Да. Прижали нас. Ну, ничего, — успокоил старшина мудрым старческим шепотком. — Ты как, малой, еще не обосрался?

— Пока нет товарищ старшина, — механически отвечаю, а сам крепко сжимаю винтовку и не отвожу взгляда от егерей.

— Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля — это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется. Делай Игорек, как я!

Он встал и пошел навстречу немцам. Правая рука опущена, винтовку держит за ствол у самого штыка. Приклад хлюпает по грязи — чвак-чвак… Левую поднял вверх.

Поднимаюсь и я, догоняю старшину, идем вместе…

В лесу потрескивали короткие автоматные очереди. Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног егерей.

Те оживились, один из них засвистел, потом пустил длинную очередь. Впрочем, пули пошли выше, срезав верхушки скрученных, словно древесным ревматизмом осинок. В стрелявшего немца старшина и ударил. Бил снизу в отчаянном прыжке, чтобы не только достать, но и насадить на штык как букашку. Развернувшись, прикрылся трупом от уже наведенного автоматного ствола.

— Бе-е-ей! — закричал из последних сил.

И я ударил. В бок, тоже снизу. Граненый штык пробил печень, задел почку и вышел из егерской спины. Немец упал как подкошенный.

Я запомнил на всю жизнь вдруг заострившийся нос, ставшие впалыми щеки и сжатые в тонкую полоску губы.