Кроме шуток

Это долгий процесс, – сказала Мэл как‐то воскресным вечером, неся в гостиную пару жареных сэндвичей с сыром.

Что?

Проживание горя, – сказала она.

Так вот в чем дело – Мэл думала, что она все еще оплакивает мать. И она конечно же оплакивала. Но, помимо горя, Фебруари начала испытывать беспокойство совсем иного рода. Сначала она думала, что это стыд за то, что она поставила Ванду выше собственной жены, но, поразмыслив, поняла, что не сожалеет об этом.

Ванда однажды уже видела конец света. Ей было семь, а ее старшему брату семнадцать. В тот вечер он открыл входную дверь, чтобы вынести мусор, и получил два выстрела в шею. С годами они пришли к выводу, что его убили по ошибке: было еще рано, и солнце даже не полностью село – не слишком подходящее время для неудачной попытки ограбления, а ребята, с которыми он тусовался, ничего из себя не представляли. Но он почти сразу умер от потери крови, и никто ничего не видел, так что им остались только догадки и нераскрытое дело.

Ванды в тот день там не было. Это был вторник, и она спала в общежитии школы для глухих в часе езды от дома. Она ничего не почувствовала, когда ее брат покидал этот мир, и связаться с ней не было никакой возможности.

Утром ее запиской вызвали в кабинет директора, где ждали мать и отец. Ее родители не знали жестового языка – это переводчик сказал ей, что ее брат погиб. Ей не дали возможности задать вопросы. Она вернулась домой на две недели и видела, как горе поглощает ее родителей целиком.

До убийства Эрика отношения Ванды с родителями были нейтральными – так можно было бы общаться с соседями или дальними родственниками: они обменивались любезностями и демонстрировали чуть больше интереса друг к другу во время каникул, но настоящей близости между ними не было. Да и как могло быть иначе? Их язык был для нее непостижим, а выучить ее язык они никогда не пытались. Правда, теперь Ванда отчетливо читала в их лицах одно: они предпочли бы потерять ее. После этого многое стало для нее яснее.

И хотя это было не очень‐то логично, Эрик был первым человеком, о котором она подумала сейчас, услышав новость о закрытии Ривер-Вэлли. Смерть брата стала той призмой, через которую Ванда видела все потери – жестокие, неизбежные и беспричинные. Более того, эта смерть дала ей понять, что учеба в школе для глухих спасла ей жизнь; иначе она никогда бы не пережила того, что читала в глазах своих родителей.

Если кто и мог ее понять, так это Феб. Но у той было много своих забот, включая ее собственное горе, и Ванда не могла рассказать ей об Эрике, не рискуя обнажить другую часть своей души и выдать те чувства, которые все еще испытывала к ней. Так что Ванда прагматично заговорила о Конце. Она предположила, что именно поэтому Фебруари и позвонила ей – да, как подруге, но еще и как человеку с научным складом ума, оперирующему фактами. Наука была еще одной безответной любовью Ванды. Попытки искоренить мир глухих шли волнами; первые атаки на них совершали еще древние мистики, но теперь их судьбу крепко держали в своих руках врачи, исследователи, инженеры со своими кохлеарными имплантами и новейшими методами лечения, предназначенными для изъятия глухих из человеческого генофонда еще до того, как они появятся на свет.

И тем не менее, рассказывая, что их сообщество прошло многовековой путь, в конце которого их ждет вымирание, Ванда надеялась, что Фебруари поймет, что на самом деле она говорит: Это не твоя вина; так было всегда; никто из нас ничего не может сделать; я очень люблю тебя за то, что ты пытаешься помочь.

В ночь перед началом рождественских каникул атмосфера в общежитии была напряженной: то, что значило возвращение домой для многих учеников Ривер-Вэлли, портило праздничную эйфорию. Кэйла, Чарли и остальные девочки с их этажа провели весь вечер в комнате отдыха, где дежурные все для них подготовили, чтобы они сделали подарки для своих близких – елочные игрушки в технике оригами и открытки из картона. Даже Кэйла, казалось, с нетерпением ждала окончания семестра, но Чарли никак не могла проникнуться духом Рождества. Еще один праздник, который ей предстоит провести, сидя за столом, недоумевая, скучая и пытаясь прочитать по губам, что ей говорит жующая мать. Прежде ей и в голову не приходило желать чего‐то лучшего.