Кронштадт

Иноземцеву неловко было при Наде навещать ее тетку, и он в глубине души удивлялся тому, что Лиза, как видно, ничего подобного не испытывала. Ее естественность нравилась ему — но и озадачивала. «А что тут такого? — сказала Лиза однажды, когда они заговорили об этом. — Чего стыдиться? Мы, бабы, для того и существуем, чтоб тянуться к мужчинам».

Он, войдя вслед за Лизой в комнату, вытащил из противогазной сумки желто-золотистую банку тушенки и поставил на стол.

— Юрик, опять! — Лиза высоко подняла тонкие дужки выщипанных бровей. — Ну, зачем? Сколько я просила, не отрывай от себя.

— Сегодня совсем мало оторвал. — Он попытался ущипнуть себя за поджарый живот. — Смотри, сколько еще осталось.

Лиза засмеялась, глядя на него ласковыми глазами. Но когда он обнял ее, выскользнула из объятия:

— Обожди, Юрочка. Пойду чай заварю.

Прихватив тушенку, ушла на кухню. Оттуда донеслось звяканье посуды, потом голоса — о чем-то она говорила с Надей.

Иноземцев прошелся вокруг стола, постоял перед выцветшей фотографией Шмидта, вырезанной из «Огонька» и приколотой над диваном. Бородатый Шмидт был в меховой шапке и шубе — в снаряжении полярника. Невольно подумалось об отце. Из Североморска приходили от него письма — всегда короткие, грустновато-шутливые, всегда заканчивающиеся просьбой беречь себя. Иноземцев писал в ответ тоже коротко и шутливо, сообщал о письмах матери, о ее жизни в далеком Кирове. Какая была семья, подумал он с печалью. И разлетелась в разные стороны… распалась… Меня вот закинуло в эту комнату с желтыми обоями и матерчатым абажуром — к женщине, которая на шестнадцать лет старше меня… Такие дела, Отто Юльевич…

Лиза принесла шипящую сковороду с разогретой тушенкой и поджаренными ломтиками сушеной картошки.

— Надюша стесняется тебя, — сказала, улыбаясь. — Звала ее покушать с нами — нет… Ей бы только чай пить. Водохлебка. Ты кушай, Юра…

— Ешь, ешь. Я ужинал.

Он смотрел, как она с аппетитом уплетала мясо, обмакивала кусочки черного хлеба в жир. В круге красноватого света от абажура ее волосы, хранящие следы довоенных завивок, отливали медью. Было слышно, как Надя негромко поет на кухне:

Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…

Эта песня из прошедшего недавно фильма «Два бойца» нравилась Иноземцеву. Нравилось, как пел ее Бернес — задушевно и просто. Он прислушался к Надиному пению.

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И над детской кроваткой тайком ты слезу утираешь.
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться хоть раз гу-ба-ми…

Лиза вдруг бросила вилку:

— Юра, поешь хоть немножко. А то мне неприятно, что я навалилась, а ты сидишь и смотришь.

— А мне приятно на тебя смотреть.

— Правда? Это правда, Юрочка?

— Истинная правда.

— Ах ты мой хороший, — сказала она со вздохом и снова принялась за еду.

А Надя пела на кухне:

Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила…

— Запела пташечка, — сказала Лиза, вытерев губы цветной салфеткой. — Она раньше много пела, потом замолчала.

Вышла на кухню за чаем. Песня там оборвалась. Послышались голоса, тихий смех.

Оттого ли, что смолкла хорошая песня, или от тревожного чувства неопределенности, которое он испытывал последнее время, накатила вдруг на Иноземцева тоска. Он прямо-таки физически ощутил ее давление на грудную клетку. Почему-то вспомнилась, непонятно, по какой ассоциации, картина, увиденная августовским утром сорок первого года: рассеивающийся туман открывает белесое море, на котором тут и там чернеют рогатые купола всплывших мин. Черт-те что… Застрянет же в памяти такое… А, вот почему я вспомнил (подумал он): я же берег это страшное утро, чтобы когда-нибудь рассказать тебе… А теперь это не нужно, можно выбросить из памяти, потому что никогда уже не расскажу, потому что ты ушла из моей жизни…

Не хочу! Прощаю, прощаю, все тебе прощаю, только не уходи!

Иноземцев закрыл глаза и принялся считать про себя, чтоб ни о чем таком не думать. Досчитал до двадцати двух, когда вошла Лиза с чайником. Вот женщина, которая ему нужна. Она всегда готова дарить ему радость, только радость. Без всяких этих рефлексий, этих саратовских страданий…

Он подошел к Лизе и крепко обнял. Она замерла, потом отвела его руки:

— Обожди, Юра. Чаю попьем.

Налила, поставила перед ним стакан, блюдце с несколькими кусками сахару. Он пил, глядя на нее, и она не спускала с него глаз, отпивая из своей чашки. Так молча допили до конца. А потом Лиза тихо, очень тихо сказала:

— Юрик, нам не надо больше встречаться.

— Почему? — вскинулся он.

— Не надо… Я ведь вижу… И прошлый раз и сейчас…

— Что ты видишь?