Кронштадтское восстание. 1921. Семнадцать дней свободы

Некоторые западные историки, в первую очередь Эврич, впадают в любимую иллюзию западных интеллектуалов об особом характере русского народа. Как метко отметил Вишняк, они судят о России по «Толстоевскому». Эврич, автор лучшей в западной литературе книги о Кронштадте, утверждал, что «ненависть к правительству уходила корнями в русскую историю, во времена крестьянских восстаний XVII и XVIII веков. ‹…› Кронштадтские моряки наследовали традиции стихийных крестьянских восстаний (бунтов). Они с той же готовностью бросились на борьбу с „комиссарами и бюрократами“, с какой Разин и Пугачев боролись с „боярами и чиновниками“»[341]. Эврич не видит основного принципиального отличия восставших кронштадтцев от казаков и крестьян Разина и Пугачева – гуманного характера восстания. В то время как большевики проводили репрессии в отношении родственников и лиц, выражавших симпатии к кронштадтцам, последние за все время восстания не расстреляли ни одного коммуниста, а подавляющее их большинство оставалось на свободе. Но, несмотря на большевистский террор, на то, что их руки были обагрены в прошлом кровью офицеров, в конце концов, кровавое безумие большевистской власти вызвало у них ненависть к пролитию крови. Но эта мягкость дорого обошлась восставшим. Представители делегации Русского Красного Креста рассказывали о своих впечатлениях после возвращения из поездки в Кронштадт во время восстания: «По прибытии на ф. „Обручев“ („Красноармейский“) представители Русского Кр. Кр. были сердечно встречены всем гарнизоном форта; настроение было радостное и возбужденное, видно было, что люди ожили, сбросив с себя иго большевизма, ‹…› особенно возбужденно повторялись слова „довольно крови“, говорились такие характерные фразы „нас заставляют убивать их, а, вот при первой возможности они же идут к нам с помощью и заботятся о нас“. Представители Русского Кр. Кр. ‹…› чувствовали, что они находятся среди части выздоравливающего русского народа, сохранившего человеческую душу, заглушенную инстинктами пробужденного большевизмом зверя…»[342] Если отбросить преувеличено восторженный тон этих фраз и уверения моряков в том, что «нас заставляли убивать», – во время революции и Гражданской войны они это делали с большим удовольствием, но в 1921 г. они вылечились от этого безумия и осуществляли революцию с человеческим лицом.

3. Большевистское руководство принимает меры

То, что в Кронштадте в любой момент может вспыхнуть восстание, лучше всех в большевистской верхушке понимал Троцкий. 28 февраля, еще до получения телеграммы Зиновьева Ленину с сообщением о принятии двумя линкорами «эсэровски черносотенной резолюции» Троцкий тревожно спрашивал Батиса: «Верно ли, что имели место явления недовольства? На какой почве? Какие причины? Материальные или идейные? Какие элементы состояли во главе недовольных? Почему до сих пор ничего не сообщили? Каково положение сейчас?»[343] 1 марта положение прояснилось, и Троцкий в ярости шлет телеграмму военному руководителю Петроградского округа Д. Н. Аврову, Кузьмину и Батису: «От вас не получено никаких донесений по поводу последних происшествий в области вверенных вам воинских частей. Ставя вам на вид недопустимость такого рода служебной неисполнительности, предлагаю доносить каждые двенадцать часов обо всех данных, достойных внимания, и принятых мерах, а в случае необходимости и чаще»[344]. События в Кронштадте стремительно развивались. Большевики не хотели выполнять никаких, даже самых невинных политических требований кронштадтцев. Петроградский диктатор Зиновьев впадает в столь привычное для него в трудные моменты состояние паники. Вечером 1 марта он с тревогой сообщает Ленину и Троцкому: «В случае восстания Кронштадта питерские моряки ненадежны. Наши верные силы – 3 тыс. курсантов и 2 тыс. коммунистов. Военный совет просит немедленно двинуть сюда 4 эскадрона московских и питерских курсантов и держать наготове курсантскую пехоту»[345]. 2 марта Ленин и Троцкий написали «Обращение Совета труда и обороны», где все происходившее в Кронштадте было названо «белогвардейским заговором». В тот же день Петроградский военный совет (Комитет обороны) объявил город «на осадном положении.

§ 4

Виновные в неисполнении означенного приказа подлежат ответственности по законам осадного положения.

В случае скопления на улицах войскам действовать оружием. При сопротивлении – расстрел на месте.

§ 5

Приказ вступает в силу с момента опубликования»[346].

Виктор Серж описывал обстановку в Питере и настроение некоторых коммунистов после первых сообщений о начале мятежа: «Меня разбудил телефонный звонок из соседнего номера „Астории“. Дрожащий голос произнес: „Кронштадт во власти белых. Мы все мобилизованы“. Тот, кто сообщил мне эту грозную новость – грозную, ибо она означала неминуемое падение Петрограда – был шурин Зиновьева Илья Ионов.

– Какие белые? Откуда? Это невероятно!

– Генерал Козловский…

– А наши матросы? Совет? ЧК? Рабочие „Арсенала“?

– Я ничего больше не знаю.