Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Князь закрыл глаза платком и рыдал, камергеры тоже, и потом все пошли вон величественно.

У дверей стояла старая Лиза с несколькими пучками прекраснейших золотисто-желтых луковиц. Взоры князя как-то случайно наткнулись на эти чудные плоды. Он остановился, печаль исчезла с лица его; он улыбнулся кротко и милостиво и сказал:

— Во всю жизнь мою я не видывал таких прекрасных луковиц, верно, они превосходнейшего вкуса. Что, любезная, ты продаешь их?

— Как же, ваша светлость, — отвечала Лиза, приседая пренизко. — Я только и кормлюсь этой продажей. Они сладки, как мед; не прикажете ли откушать?

Сказав это, она подала князю самую блестящую, самую большую луковицу. Он взял ее, улыбнулся и воскликнул:

— Камергеры, нет ли у кого ножика?

Получив ножик, князь очистил луковицу с чрезвычайною аккуратностью и прикусил.

— Что это? — воскликнул он с блестящими от восторга взором. — Какой вкус, какая сладость, какая сила, какая пряность! И притом, мне кажется, как будто передо мной стоит покойный Циннобер, кивает мне головой и шепчет: «Князь, покупайте, кушайте эти луковицы: этого требует благо государства!»

Князь сунул в руку старой Лизы два золотых, а камергеры расхватали все пучки луковиц по карманам. Но этого еще мало: ее назначили постоянной и непременной поставщицей лука для княжеских завтраков. Таким образом мать крошки Цахеса, не сделавшись богатой, избавилась от всех нужд и нищеты, и тут, вероятно, не без чародейственного содействия феи Розабельверде.

Похороны министра Циннобера были так великолепны, что еще никогда в Керепесе подобных не видывали. Князь, все кавалеры Зеленопятнистого Тигра шли за гробом в глубоком трауре. Звонили во все колокола, сделали даже несколько выстрелов из двух мортир, выписанных князем с большими издержками для фейерверков. Граждане, народ, все рыдало, вопило, что государство потеряло лучшую опору, что не найти уже человека с таким глубоким умом, с такой великой душой, с такой неутомимой любовью к общественному благу.

И в самом деле, потеря эта осталась невознаградимой, потому что не было уже другого министра, к которому орден Зеленопятнистого Тигра с двадцатью пуговками шел бы так хорошо, как к покойному, незабвенному Цинноберу.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. Умилительная просьба автора. — Как профессор Моис Терпин успокоился, а Кандида никогда уж не могла сердиться. — Как золотой жук прожужжал что-то на ухо доброму доктору Просперу Альпанусу и как оный распрощался, а Бальтазар начал жить да поживать в счастливом супружестве

Близится мгновение, в которое автор должен распроститься с тобой, любезнейший читатель, и грудь его сдавливается боязнию и грустью. Много, много еще мог бы он поразсказать тебе о дивных деяниях крошки Цахеса и рассказал бы, увлекаемый повествовательной страстью; но, пересмотрев события, помещенные в этих девяти главах, увидал, что и без того в них столько чудесного, сумасшедшего, противного здравому рассудку, что прибавлять еще значило бы употреблять во зло твою снисходительность, подвергаться опасности разладить с тобой совершенно. С грустью, с боязнью, которая невольно напала на него, когда он написал: глава последняя, просит он тебя, любезнейший читатель, не ссориться, а сдружиться с этими странными образами, детьми духа, величаемого фантазией. Не сердись, если я, грешный, предался уже слишком его чудным прихотям.

Собственно, эта история должна бы кончиться трагической смертью крошки Циннобера, но не приятнее ли заключение веселою свадьбой, чем печальными похоронами? И потому мы скажем еще несколько слов о прелестной Кандиде и счастливом Бальтазаре.

Профессор Моис Терпин был прежде преобразованный, всезнающий человек, который, следуя мудрому изречению: «Nil admirагi»[17] — уже много лет ничему не удивлялся. Но теперь ему пришлось отказаться от всей своей мудрости и удивляться беспрестанно, так что наконец начал жаловаться, что уж не знает, в самом ли деле он профессор Моис Терпин, некогда управлявший естественными делами в государстве, и действительно ли он ходит на ногах, а не на голове.