Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Любезнейший читатель! ты, я думаю, давно уж заметил, что можно быть великим ученым и не знать самых обыкновенных явлений жизни, перетолковывать Бог знает как то, что известно всему миру. Птоломей Филадельф штудировал много и не узнал даже студентов, не ведал, что сидит в деревеньке Хох-Якобсхейм, которая, как известно, находится близь знаменитого университета Керепес. Добрый Птоломей испугался студентов, которые весело шли гулять за город. Но что сталось бы с ним, чего бы он еще не выдумал, если б прибыл в Керепес за час до этого и ему привелось проходить мимо дома Моис Терпина, профессора естественных наук, в то самое время, как сотни студентов выходили с его лекции с ужаснейшим шумом и гамом.

Лекции Моис Терпина посещались преимущественно. Он читал, как мы сказали, естественные науки, объяснял, как идет дождь, гремит гром, блестит молния, почему днем светит солнце, а ночью месяц, как и почему растет трава и т. д., и все это так просто и так понятно, что не задумался бы и ребенок. Он совключил всю природу в маленький компендиум[2], по которому распоряжался ею с необыкновенною легкостию, вынимая из него, как из комода с разными ящичками, ответы на все возможные вопросы. Слава его началась с того самого мгновения, когда, после многих физических опытов, дошел он наконец до чрезвычайно счастливого заключения, что мрак зависит преимущественно от недостатка света. Это и ловкость, с которою он обращал вышеупомянутые физические опыты в очень занимательные фокусы, привлекало к нему чрезвычайное множество слушателей.

Теперь позволь же, любезнейший читатель, перенести тебя, так как ты знаешь студентов гораздо лучше Филадельфа и, верно, не испугаешься их, как он, в самый Керепес, к дому профессора Моис Терпина, только что окончившего лекцию. Один из выходящих студентов тотчас обращает на себя твое внимание. Ты видишь прекрасного, стройного юношу, лет двадцати трех или четырех. В черных глазах его блестит живая, поэтическая душа. Взгляд его можно бы даже назвать резким, если б какая-то мечтательная грусть, разлитая по бледному лицу, не умеряла жгучего огня взоров как бы покрывалом. Казакин его, из тонкого черного сукна, обложенный разрезным бархатом, скроен на древнегерманский манер; на плечах лежал воротник, белый как снег; бархатная беретка прикрывала темно-каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам локонами. Очень шел к нему этот наряд, а более оттого, что по всему существу, по величественной походке, по серьёзному выражению лица он, казалось, в самом деле принадлежал прекрасному прошедшему времени. Тут не было заметно глупых претензий, мелочного обезьянства непонятым образцам, вследствие непонятых требований настоящего времени. Это был студент Бальтазар, сын зажиточных родителей, смирный, разумный, прилежный юноша.

Мрачен, углублен в думу, как обыкновенно, шел он с лекции Моис Терпина к городским воротам, чтоб подышать свежим воздухом в лесу, находившемся в какой-нибудь сотне шагов от города. Друг его Фабиан, живой, веселый малой, бежал за ним и нагнал у самых ворот.

— Бальтазар, — кричал он ему, — опять в лес, бродить подобно меланхолическому филистеру, тогда как лихие бурши упражняются в благородном искусстве биться на рапирах! Прошу тебя, оставь свою глупую мечтательность, будь по-прежнему жив и весел. Пойдем, подеремся немного, и если тебе и после этого захочется в лес, я пойду с тобою.

— Фабиан, — возразил Бальтазар, — я знаю, что ты желаешь мне добра, и потому не сержусь, что бегаешь за мной, как сумасшедший и часто лишаешь наслаждений, о которых не имеешь никакого понятия. Ты принадлежишь к тем странным людям, которые всякого, кто бродит одиноко, называют меланхолическим глупцом и воображают излечить его от этой глупости по-своему, как известная придворная чучела принца Гамлета. Я тебе не дам, как принц Гамлет, жестокого урока флейтою; но просто попрошу поискать другого товарища для упражнения в благородном искусстве биться на рапирах и эспадронах, а меня оставить в покое.

— Нет, нет! — воскликнул Фабиан, смеясь, — ты этим от меня не отделаешься! Если ты не хочешь идти в фехтовальную залу, так я пойду с тобой в лес. Как друг, я обязан разгонять твою грусть. Ну, идем же в лес, если уж тебе так хочется.

Сказав это, он схватил друга под руку. Бальтазар стиснул зубы от досады и не говорил ни слова; зато Фабиан не умолкал ни на минуту, рассказывая всякий смешной вздор.

Когда они вступили в прохладную сень благоухающего леса; когда кусты зашелестели как бы страстными вздохами; когда коснулись их слуха дивные мелодии журчащего ручья и отдаленные песни пернатых, повторяемые отголоском гор, Бальтазар остановился, распростер руки, как будто хотел обнять с любовью и кусты и деревья, и воскликнул:

— О, мне теперь опять хорошо! Невыразимо хорошо!

Фабиан смотрел на друга разинув рот, как человек, не понимающий речи другого, не знающий, что начать.

— Брат! — воскликнул Бальтазар снова, схватив Фабиана за руку. — Не правда ли, теперь и ты понимаешь чудную тайну уединенной прогулки в лесу?