Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу

– А я скажу зачем! – не унимался Стефано. – Если я отдам свой голос, а тот, за кого я голосовал, победит, что тогда? Тогда, выходит, это я виноват! Клянусь всеми святыми, Папа не голосовал ни разу! Что бы они ни сделали, обвинят меня! Да я и понятия не имею, как голосовать! – Он скрестил руки на груди. – И потому я завтра весь день проведу в церкви! И Папу никто не обвинит!

На мгновение воцарилась тишина – а потом опять начались крики, вопли, и все пошло по новой.

Выборы состоялись. Победу разделили левоцентристы, правоцентристы и партия оппозиции, которую возглавлял эстрадный комедиант.

Ничего нового не случилось – впервые за все мое путешествие по Италии.

Я дошел до Паданской низменности. То была огромная равнина, и простиралась она по всей ширине Северной Италии. Дорога франков пересекала ее в нижней области, самой плодородной. Когда-то тут были болота. В XV веке цистерцианцы их осушили, драгировали и превратили в рисовые поля, и теперь в далекую даль, до края окоема, тянулись участки жнивья, разделенные оградами, запрудами и бетонными каналами – те укрывали землю мокрой серебряной паутиной.

С первых же минут, как только я вышел на равнину, возникло стойкое чувство, что за мною следят. Каждый раз, когда по полям прокатывался ветер, я оглядывался, а один раз даже влез на шлюзовые ворота, пытаясь рассмотреть вдалеке незримого чужака. Серое небо. Серая земля. Протоки сплетались в узор, точно рисунки в долине Наска. Мертвенно-бледный свет солнца, крахмальная белизна почвы, безликая пустота, куда ни посмотри – конечно же, я был один. В тот миг, стоя на шлюзе, я ощутил себя ничтожной пылинкой на пейзаже, и резвая самоуверенность, охватившая меня во время спуска с Альп, сменилась тревожными уколами нерешительности и сомнений.

А так я шел быстро и по сторонам не глазел. Шла третья неделя поста. Я должен был наверстать время. До Рима идти два месяца? Да ладно. Альдо и соврать мог на голубом глазу. Правда, я много дней потерял из-за снега, и это тревожило. Да, сейчас небо было ясным, но я не видел и следа весны – лишь мертвую пустошь, которая не давала забыть, что здесь по-прежнему властвует зимний холод.

Ночевал я в пресвитериях или приходских домах, и мне почему-то показалось, что священники, которые соглашались меня приютить – неимоверно занятые люди. Они беспокоились об Италии, о Европе, о Церкви – и просили прощения за отставку папы, словно сами были за нее в ответе.

Брат Нунцио в аббатстве Сан-Альбино стал исключением из правил. Обитель находилась неподалеку от Мортары: впереди – романская церковь, позади – готические развалины, а между ними – корпус, похожий на амбар. За всем здесь присматривала суетливая супружеская пара. Жену звали Гиги, мужа – Франческо, обоим было за пятьдесят. Зал был заполнен то ли антиквариатом, то ли хламом – что-то валялось на полу, что-то стояло у стен. Коллекция была довольно невзрачной: икона, написанная чернилами на деревянной доске, заржавевший меч и металлический штандарт с порванным флагом. Когда я спросил, зачем они, Франческо вздрогнул. Он не мог объяснить… Мне лучше подождать… Скоро будет брат Нунцио…

Священник приехал вечером. У него были широкие брови и вялая улыбка, и когда он говорил, то ломал запястья, словно птица с перебитым крылом. Работали мы так: Франческо примерял реликвии к стене, Гиги задавала направление при помощи восклицаний и визга, а я отмечал, куда вешать. И вот, мы трудились, а брат Нунцио сочинял истории о каждой реликвии: икона была из Ломбардии, куда ее принесли шествия кающихся грешников, а штандарт – из Иерусалима, и когда-то принадлежал крестоносцам. А меч? О, да это же святой клинок святого Альбана!

Ужинали мы на кухне. Франческо и Гиги слушали радио: там говорили о выборах папы. Потом они обсуждали кандидатов, дымили сигаретами и тушили их, не докурив и до половины. Я слышал все эти разговоры в каждом итальянском приходе, какие мне только довелось посетить. Судачили обо всем – о банковских махинациях Ватикана, о рождаемости в Южной Америке, о том, какую политику ведут их прелаты, обсуждали архиепископа Миланского, примаса Канады, высшего иерарха курии и австрийского кардинала, по совместительству графа. Сперва я слушал с интересом, но вскоре стало скучно: все эти пересуды ни к чему не вели, а переливать из пустого в порожнее – это удовольствия не доставляло.

Наконец смотрители затихли, и заговорил священник: