Кровь боярина Кучки

Удивляло это бывшего затворника. Пусть Улита не в Вышгороде, а подальше от Киева, в Остерском Городце. Ведь знает, что он её ждёт в столице, а вести не подаёт. Правда, вскоре по прибытии из-под Луцка Шестопёр сообщил, что какой-то красик[396] заходил в отсутствие Рода, досачивался: не живёт ли здесь суздалец именем Родислав. Своего же имени не назвал. Род вновь бросился к Асупу: не искал ли его этакий молодой щап? Торчин радостно закивал. А на упрёк, почему сразу не сказал, цокнул языком: «Ты ждал жену, не мужа. Про мужа я не взял в толк». Тьфу с этим торчином!

Ещё время минуло, а о красике - ни слуху, ни духу.

Исподволь зима уходила. Наступила Святая неделя. Трезвонили колокола. Брусчатые дубовые мостовые и дощатые пешие ходовые обочины цвели шелухой крашеных яиц. Небо стало, как никогда, лазоревым. А лица не цвели по-пасхальному, хмурились на воспрянувшее солнце. Не токмо кыян, но и пришлецов, всегда обильных в столице, что-то явно заботило. Прежде шли слухи: дескать, одолевает Изяслав и вот-вот войдёт победителем в Золотые ворота. Ветхие слухи сменились новыми: никто не одолевает. Враги сели на ковёр, и, вероятнее всего, Гюргий после переговоров вернётся на Ярославов двор. Род терялся: радоваться или печалиться? К тому же его одолели собственные заботы. Ещё с пасхальной заутрени Первуха привёл в истобку замухорченную[397] девчонку. Просила милостыню на паперти у святой Софии. Совсем не здешнего вида белянка: серые глаза во весь лик, на тщедушном теле издирки, голосок глуше бубенца на скоморошьем колпаке. Жалостливый Первуха сунул ей кунью мордку, взялся расспрашивать - кто, откуда. Выяснилось, что доставлена сюда сердобольными беглецами из Господина Великого Новгорода. Там сейчас большое бедствие - мор! Не успевают хоронить людей, скот. От смрада бесчисленных трупов нельзя ходить ни по городу, ни окрест. И никто не ведает причины сей язвы, что свирепствует только лишь в Новгороде. Вот и Мякуша в одночасье осталась круглой сиротой. «Ты сирота, да я сирота, поселимся две сироты бок о бок», - предложил гостеприимный Шестопёр. Вместе с новгородкой Мякушей поселились в истобке все её свойства - чистота, доброта да забота. Когда же оголодавшая вошла в тело, невзрачная - в облик, поселилась и красота. Первуха признался Роду: «Знаю теперь, истинный ты провидец. Сбылся твой вещий посул о бабьей любви до гроба». - «Ты это о ком? О Мякуше? - не поверил Род. - Да она ж девчонка!» Первуха опустил повинную голову и растерянно пробубнил: «Девкой меньше, так бабой больше». Род ушёл жить на Заяцкое становище, занял грошовую повалушу в подклете.

За тесовой стеной по ночам костари не давали спать. Днём же от храпа ночных виноядцев повалуша тряслась, мешая собраться с мыслями.

Как-то повечер заглянул Первуха.

- Родислав, тебя сызнова красик ищет.

- Какой ещё красик?

- Ну тот, что давеча…

При первом разговоре о неназвавшемся ищике[398] Род думал о Полиене, оружничем покойного князя Ивана Гюргича. А с какой стати искать его Полиену? Тот давно служит Глебу Гюргичу, с Родом свяжет его разве что случайная встреча.

- Должно быть, красик твой - рыло ковшом, нос бутылью? - подозрительно спросил Род, зная, как принято плешивого называть кудрявым.

- Повечер посети корчму «Трёшкина криница» - увидишь, какой красик, - заторопился Шестопёр к юной жёнке Мякуше.

Повечер Род обосновался вблизи Жидовских ворот в корчме какого-то Трёшки, вёрткого, как веретено, если посиделец за уставленной кувшинами заседкой и был сам Трёшка. В тёмном углу у почти непрозрачного оконца, затянутого грязным пузырём, можно было без помех наблюдать Трёшкиных завсегдатаев. Народ в основном торговый, иноплеменный.

- Вей! Какие же теперь барыши? - тормошил соседа заядлый спорщик, тряся клинышком бороды. - Зобница[399] ржи семьдесят ногат, а несчастный строитель получает за день одну ногату. Что же он купит?

- Давно ль за ногату можно было купить овна? - поддержал его чёрный клобук с бородой серебряной, как берендеево царство. - А теперь… Ай, разве это жизнь, дорогой?

- Живе-е-ем! - пробасил луноголовый вислоусый кыянин. - Ось я своей подсуседнице Ханке три подзатыльника жемчужных купил да голубцы серьги-одвоенки. А до меня как жила? Сарафан крашенинный да серьги-одиначки!

Разговор оборвался для Рода озорным ребячьим способом: чьи-то ладони накрепко ослепили его, и ухо оглушил шёпот:

- Угадай - кто?

Род вздрогнул, потом напрягся.

- Не верю ни ушам, ни глазам!

- Глаза твои сейчас слепы. А по шёпоту разве узнаешь голос? - был игривый вопрос.

- Есть второй слух и вторые глаза - внутри, - ласково объяснил Род. - От тебя знакомые токи в меня идут. Их ли не узнать? - отнял он от лица нежные, ненатруженные ладони.

- Наконец ты в моих руках, неуловимый любезный братец! - крепко обнял его Яким. - Так замумрился[400] в потайных местах, что и родичу не найти. Да, Петруша?

- Вовсе я не Петруша, - в свою очередь прижал к себе названого брата Род и усадил подле себя, - Стало быть, это ты меня искал?

- Я. Прежде на Пасынчей беседе, после на подворье Святослава Всеволодича. Уф, нашёл!