Кровь фюрера

Она коснулась его лица ладонью.

— Ничего страшного. Я все равно рада тебя видеть, Джозеф. Как долетел?

— Вылет самолета отложили на два часа. Давай пойдем в кухню, там теплее.

Он протянул ей трость и помог дойти до двери, поддерживая ее под руку. Женщина хромала.

— Мне удалось достать пару билетов в «Альберт» на сегодняшний вечер. Ты пойдешь?

— Сегодня? Но это же чудесно, Джозеф!

— Пер Каринни. Будет исполнять «Времена года». — Он улыбнулся. — Ну что, как самочувствие?

— Ты приехал, и стало лучше. Пойдем, попьем чаю, и ты расскажешь мне о Страсбурге.

Дом никогда не менялся, всегда оставался таким, как в его воспоминаниях: те же знакомые запахи, те же мир и спокойствие. Они обволакивали его, словно теплым одеялом. И всегда фоном звучала музыка. Было включено радио, негромко исполняли Баха.

Они сидели в кухне и пили чай. Она поставила у его чашки тарелку с печеньем, но он не прикоснулся к нему. У него вновь возникло чувство вины, мысль о том, что он оставляет ее одну в этом огромном старом доме, и ей приходится тут как-то существовать, передвигаться, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

В этом году ей исполнялось шестьдесят пять, и каждый раз, проведывая мать, он вспоминал, какой она была раньше. Он взглянул на фотографию на стене над кухонной плитой: там была изображена она и его отец. Снимок сделали тридцать лет назад. Темные волосы обрамляли ее лицо, а она улыбалась в камеру. У нее на коленях сидел он, еще маленький мальчик, — вся семья на фоне коттеджа в Корнуолле.

— Расскажи мне о Страсбурге.

Фолькманн поставил на стол белую фарфоровую чашку.

— Нечего и рассказывать. Нужно еще много работать. Мы потратили около полутора лет, чтобы со всем этим разобраться. Кроме того, нам мешает недоверие. Французы не доверяют англичанам, а англичане французам. — Он улыбнулся. — А итальянцы — так те вообще никому не доверяют. Вот такая совместная деятельность.

— А как Анна? Ты что-нибудь о ней знаешь?

— Она звонит время от времени. Встречается сейчас с каким-то офицером. Он преподает в военном училище.

— Ты с ним знаком?

— Нет. Он на четыре года младше меня.

Он встал и, положив руку ей на плечо, улыбнулся, глядя на ее морщинистое лицо.

— Пойдем. Я хочу, чтобы ты мне сыграла. У нас еще есть время до концерта. А потом я вызову такси, мы выедем в семь.

Когда они ехали в такси к центру города, начал идти снег. Сначала падали только отдельные снежинки, а потом закружила метель. К тому моменту, когда они подъехали к «Альберт-Холлу», на улицах Лондона лежало густое снежное покрывало, и машины превращали его девственную белизну в серую слякоть.

Несколько человек в фойе узнали ее и подошли поздороваться, а после концерта они с ее друзьями отправились поужинать в итальянский ресторан неподалеку. С этими людьми она была знакома раньше, во времена больших концертных туров по Европе. Один из них был итальянским дипломатом, которого Фолькманн никогда раньше не встречал. Мать сказала ему, что познакомилась с этим мужчиной и его женой, когда участвовала в концерте в Равенне.

Ему было уже под шестьдесят. Седовласый красивый мужчина, высокий как для итальянца, с театральными манерами. Фолькманн решил, что тому скорее подошла бы театральная карьера, а не работа на дипломатическом поприще. Этот человек не видел мать Фолькманна более восьми лет, но до сих пор тепло к ней относился.

— Вы лучший исполнитель, чем пианист, игравший для нас сегодня, мадам. Приезжайте к нам в Рим. Я организую ваше выступление.

Конечно, это было преувеличением, но этот разговор ее подбодрил.

Когда они перешли к десерту, разговор за столом зашел о политике.

— Все волнуются. Все так нестабильно. — Итальянский дипломат пожал плечами. — У нас осталась лишь надежда. Наше правительство… Они ратифицировали новый закон о кредитовании жизненно важных отраслей промышленности, которые сейчас испытывают некоторые трудности. Но вот банки, банки говорят, что денег нет. К чему же все это приведет?

Дипломат картинно пожал плечами и занялся своим десертом. «А ведь он так и будет есть в лучших ресторанах, — подумалось Фолькманну, — будет пить лучшие вина, а то, что происходит дома, никоим образом его не коснется». Но эта реплика заставила Фолькманна задуматься о том, что сказала Салли Торнтон.

Когда такси выехало с парковки на улицу, был уже второй час ночи. Снег прекратился, и когда они доехали до парка, женщина попросила водителя остановиться, намереваясь пройти оставшуюся часть пути пешком, — она считала, что физические нагрузки ей необходимы. Фолькманн помог ей выйти из машины и взял ее под руку. Снег был мягким и влажным, и старушка не обращала внимания на протесты сына, она утверждала, что ей уже лучше: вечер пошел ей на пользу.

Деревья в парке были призрачно-белыми. Показался вход в парк. Снег очерчивал ветви деревьев, а промежутки между ними в сумерках светились серым.

Когда они шли к дому, она уже не хромала. Когда-то его отец сказал, что если человек артистической натуры заболевает, то ему нужно прописывать аплодисменты, а не таблетки. Вспомнив об этом, Фолькманн улыбнулся.