Кровь и мёд

Мадам Лабелль надела для выступления новое платье. Черно-белое. Броское. Края ее маски были обшиты нелепыми помпонами. Что ж, по крайней мере, никто не покушался на нее с сурьмой. Мои же глаза чесались и горели огнем.

Зенна мне так и не рассказала, как смыть все это и не ослепнуть.

Хуже того, рубашки для выступления Деверо мне все-таки не предоставил. Пришлось нацепить плечевой ремень прямо на голую грудь. Я, конечно, надел пиджак для приличия – и чтобы согреться, – но сомневался, что выступать мне позволят в нем.

Я твердил себе, что все это к лучшему. Если среди зрителей вдруг окажется шассер, он точно меня не узнает. Ему и в голову не придет, что его капитан, некогда великий, станет разгуливать без рубашки. Или метать ножи, или красить глаза. Или носить маску с рогами. Вид у меня был совершенно несуразный. Унизительный. Меня захлестнуло стыдом от пришедшего на ум воспоминания.

«Знаешь, не так уж страшно иногда просто хоть немного пожить».

«Лу, я шассер. Мы не можем вот так… резвиться».

С крыльца пекарни я наблюдал, как Бо пробирается через толпу в плаще с капюшоном и с жестяной банкой в руке. В другой руке он держал деревянную косу. Деверо счел, что это будет уместным дополнением к его зловещему костюму. В переулке позади нас Тулуз и Тьерри обустроили палатку для своих услуг. Заманивали слабых духом обещаниями славы и счастливого будущего. Женщины расхаживали мимо них, хлопая ресницами и посылая им воздушные поцелуи. Я никак не мог взять это в толк.

– Они хороши собой, – объяснила мадам Лабелль, усмехнувшись, когда Тулуз поймал и поцеловал руку одной из девушек. – Нельзя винить их за это.

А вот я мог и очень даже винил. Если по украшенным перьями нарядам местных жителей можно было судить, Домен-ле-Роз был странным местечком.

– Молодость и красота не преступление, Рид. – Она указала на юную девушку, которая стояла ближе всего к нам и последнюю четверть часа наблюдала за мной. Смелая. Светловолосая. С пышными формами. – У тебя и самого немало поклонниц.

– Воздержусь, спасибо.

– Ах да. – Мадам Лабелль подмигнула своим собственным почитателям. – Я и забыла, что беседую с Ридом святым и непреклонным.

– Я не святой. Я женат.

– На ком же? На Луизе Ляру? Боюсь, такой девушки не существует на свете.

Мои пальцы замерли на рукояти ножа.

– А как зовут меня, maman? – Услышав это слово, она изумленно застыла. Я ощутил прилив злорадства. – Диггори, Лион, Лабелль? Может быть, мне выбрать самому? – Когда мадам Лабелль не ответила и залилась краской, беспомощно открывая и закрывая рот, я отвернулся. И продолжил вертеть в руках нож. – Человек и его имя – не одно и то же. И мне плевать, что написано на дурацкой бумажке. Я принес Лу клятву и буду ей верен. К тому же… – пробормотал я, – эти девушки смахивают на птиц.

И они – не Лу.

– Думаешь, Луиза никогда не носила перья в волосах? – Мадам Лабелль хохотнула и вновь стала прежней. – Это лебединые перья, мой милый мальчик, и мы носим их, чтобы почтить Деву. Видишь костер? В следующем месяце на Имболк селяне разожгут его, и могу тебя заверить, ровно тем же занималась Луиза каждый год с самого своего рождения.

Я с любопытством присмотрелся к девушке и к тем, кто стоял рядом с ней. Люди хлопали и топали ногами под музыку Клода, радостно крича. Пальцы их были липкими от медово-миндальных оладий. От печенья с розмарином. От булочек с семечками. Я нахмурился. На площади так и кипела жизнь. Ни следа страха и опаски.

– Они не боятся праздновать Имболк?

– Ты забрел далеко от Цезарина, мой дорогой. – Мадам Лабелль похлопала меня по колену. Я запоздало обернулся и оглядел двери всех магазинов на улице. Ни единого объявления о розыске. Я не знал, снял ли их Клод или сами селяне. – На севере давние обычаи распространены более широко, чем ты думаешь. Но не волнуйся. Твои братья слишком бестолковы, чтобы постичь истинный смысл лебединых перьев и костров.

– Они не бестолковы, – ответил я безотчетно. И тут же втянул голову в плечи, когда мадам Лабелль усмехнулась.

– Но мне ведь пришлось просветить тебя, верно? Как ты можешь осуждать свою собственную культуру, если ничего о ней не знаешь?

– Я и не хочу ничего о ней знать.

Тяжело вздохнув, мадам Лабелль закатила глаза.

– Материны титьки, ты и впрямь ведешь себя как ребенок.

Я изумленно обернулся к ней.

– Что ты сказала?

Она вздернула нос, сложив руки на коленях. Само воплощение изящества и хладнокровия.

– «Материны титьки». Это весьма распространенное ругательство в Шато. Я могла бы рассказать тебе все о том, как там живется, если бы ты соизволил наконец прочистить уши.

– Я… ничего не хочу слышать про титьки своей матери! – Чувствуя, как пылают щеки, я встал, не желая и думать о подобной картине.

– Не про мои, неблагодарный ты болван. Матери. Триединой богини. Когда женщина носит во чреве ребенка, ее грудь набухает, готовясь к кормлению…

– Нет. – Я яростно затряс головой. – Нет, нет, нет, нет, нет. Мы не будем это обсуждать.