Кровь и свет Галагара

— Можешь не продолжать. В колодце Ог Мирга было не веселее. И лежа там на агарских костях, я однажды уже хорошо представил себе именно то, что, быть может, и теперь меня ожидает. Оживить Трацара не просто. Кажется, у него сломано несколько ребер, и дышит он с трудом. Полетай-ка еще по этой хитрой темнице: не найдешь ли чего-нибудь полезного?

— Слушаюсь, царевич. Твоя надежда — моя надежда, хотя для меня, разумеется, это нелепое сооружение — не преграда. Я — там, где хочу. А хочу я того, что должен.

Ур Фта сосредоточенно ощупал себя всеми четырьмя руками. Одежда его изрядно пострадала от падения, из глубоких царапин на лбу, груди и плечах сочилась кровь. Но не этим был он обеспокоен: при нем не было ни еды, ни питья, ни какого-либо зелья, чтобы помочь Трацару. Из оружия остался только прямой засапожный нож, который на счастье попался ему в эсбийской лавке и чьи плоские чеканные ножны он прикрепил к голенищу особым зажимом.

Невольно вспомнился царевичу славный Витязь Посоха и его замечательная привычка оснащать себя всяческими припасами, не полагаясь на коцкуты и седельные сумки. Вот бы сюда его мешочек с ядреным хуш-рашем! Уж верно, Трацар пришел бы в себя хоть на несколько лумов, испытав на собственной коже действие Черного Пламени. И тут же, вспомнив о Нодале, он почувствовал, как подступает отчаяние, готовое сжать ему горло железным кольцом. Ведь если они немедленно не выберутся из этой ужасной галереи, славный витязь наверняка погибнет в окрестностях Дигала. Ур Фта не сомневался в том, что предсказание Трацара на этот счет непременно сбудется, и принялся растирать ему пальцами виски. Но Трацар по-прежнему не шевелился и только тихо стонал.

Вдобавок ко всему Кин Лакк исчез куда-то и уже в течение нескольких рофов не подавал голоса. А все же Ур Фта сопротивлялся отчаянно и надежды своей не терял. Она прицепилась к его сердцу, как тот засапожный нож к голенищу, и царевич тоже держался за нее до конца, каким бы близким этот конец ни казался.

* * *

Тем временем и какое-то время спустя, вот что с Нодалем было. Вдвоем с Шан Цваром они благополучно проследовали в Дигал. И не подозревали при том, что один из воинов Цул Гата следил за ними от самых развалин обители Небесного Взора и, оторвавшись вблизи города, помчался к ближайшей тагунской заставе с целью, которая понятна без лишних слов.

Дабы избежать печальных воспоминаний и тяжелых мыслей, от коих все равно не было толку, Нодаль решил и близко не подъезжать к Бирцидовому саду, где минувшей весною довелось ему вместе с Кин Лакком принести клятву цлиянскому царевичу. Для того, чтобы отдохнуть и подкрепиться, он выбрал небольшую харчевню, стоявшую слева от Южного въезда. Здесь и устроили они с Шан Цваром прощальную трапезу, намереваясь поутру разъехаться из Дигала в противоположные стороны.

Изысканных блюд в этой харчевне не подавали. Зато посреди небольшого зала на ослоне с высокой спинкой восседал седовласый старик, державший на коленях большой яйцевидный цинлилар и перебиравший его струны сухими длинными пальцами. Рядом стояла стройная девушка в белой кофте, украшенной серебристым узором, и длинной зеленой юбке с кружевною лодчатой вшивкой под поясом. Ее кудрявая ладная головка возвышалась на длинной точеной шее, а бледное лицо, разрезанное крупными багровыми устами и разодранное большими глазами небесной синевы, было исполнено безыскусной наивной страсти, столь свойственной народным певцам в Галагаре.

Нодаль, окинув красавицу взглядом, тяжело вздохнул о далекой Вац Ниуль, которую теперь никому не под силу было вытеснить из его богатырского сердца, и прислушался к словам звучавшей песни. Это были незнакомые строки, положенные на общеизвестный, любимый в Крианском царстве мотив «Скорее белой пылью станут горы»:

Глядишь ты вверх — ужели это слаще?
И что тебе за радость быть рабом
Красавицы высокой и блестящей,
Стоящей гордо в круге ледяном?
А мог бы взглядом ты себе единым,
Отпущенным ко мне из-под ресниц,
Добыть навеки право господином
Быть над рабой, поверженною ниц.

Когда певица умолкла и звуки ее голоса сменились одобрительными возгласами немногочисленных посетителей харчевни, Нодаль поманил ее к себе и, наградив горстью медных шариков, спросил:

— О чем это ты пела, милая?

— Разве ты не слушал вместе со всеми? Ведь в песне сказано все, что хотелось сказать.

— Да, я внимательно слушал тебя. Но верно ли понял? То была песня о любви, далекой и близкой, и о том, что вторая предпочтительнее первой, не так ли?

— Может быть, и так, — усмехнулась певица. — А может быть, вовсе и не о любви, а о жизни и смерти. Но о том, что предпочтительнее — первая или вторая — это уж ты сам решай, богатырь.