Кровь и золото

Я отказался от всяких притязаний на Амадео. Я не мог приговорить его к Темной Крови, невзирая на мое одиночество и на его былые страдания. Он должен иметь шанс проявить себя среди подмастерьев и преподавателей моего дома, а доказав свое превосходство – в чем я не сомневался, судя по его сообразительности и живости ума, – получить возможность поступить в университет Падуи или Болоньи, куда один за другим отправлялись теперь мои ученики.

Но поздно вечером, когда кончались занятия, когда младшие мальчики отправлялись спать, а старшие завершали свои дела в студии, я не мог противостоять искушению и забирал Амадео в спальню, где покрывал его плотскими поцелуями, сладостными и бескровными, – поцелуями страсти, и он отдавался мне безоглядно.

Его покорила моя красота. Нескромно говорить так о себе? Я в этом не сомневался. Мне не требовался Мысленный дар, чтобы ослепить его. Он меня обожал. И хотя картины мои приводили его в ужас, в глубине своей бездонной души он с готовностью боготворил мой так называемый талант – искусные композиции, яркие краски, скорость работы.

Конечно, он никогда не рассказывал обо мне остальным. А мальчики, без сомнения знавшие, что мы часами просиживали в спальне, не смели гадать, что между нами происходит. Винченцо же понимал, что лучше никоим образом не касаться наших странных взаимоотношений.

Между тем память к Амадео не возвращалась. Он не мог рисовать, не мог прикоснуться к кисти. Краски будто жгли ему глаза.

Но остротой ума он превосходил всех остальных мальчиков. Он быстро выучил латынь и греческий, чудесно танцевал, любил упражняться с рапирой. Вскоре он уверенно и без ошибок стал писать на латыни.

По вечерам он вслух читал мне свои стихи. Он пел, тихо аккомпанируя себе на лютне.

Я сидел, облокотившись, у стола, и слушал его негромкую размеренную речь.

Он всегда безупречно причесывался, безукоризненно одевался, а пальцы его были, как у меня, унизаны кольцами.

Неужели люди не считали его мальчиком на содержании? Моим фаворитом, любовником, тайным сокровищем? Даже в Древнем Риме, гнездилище пороков, раздавался бы шепот, смешки, издевки.

В Венеции в отношении Мариуса Римского ничего подобного не наблюдалось. Но у Амадео имелись свои подозрения – не в отношении поцелуев, которые давно уже казались ему чересчур целомудренными, но в отношении человека, словно вырезанного из мрамора, человека, ни разу не отобедавшего за собственным столом, ни разу не выпившего ни капли вина из кубка, ни разу не появившегося под крышей своего дома при свете дня.

Помимо этих подозрений, я заметил, что Амадео охватывает растущее смятение – воспоминания подбирались все ближе, а он отталкивал их, подчас просыпаясь рядом со мной и изводя меня поцелуями, в то время как я предпочитал подремать подольше.

Однажды, когда стояла ранняя зима и вечер был особенно прекрасен, я пришел поздороваться со своими учениками, и Риккардо рассказал, что повел Амадео в гости к прелестной доброй Бьянке Сольдерини, а та оказала им достойный прием и пришла в восторг от стихов Амадео и от сочиненных прямо на месте импровизаций, воспевавших ее красоту.

Я заглянул в глаза своего Амадео. Бьянка его очаровала. Как я его понимал! Мальчики рассказывали о ее приятных манерах и об удивительных благородных господах, посещавших ее дом, а мной овладевало странное настроение.

Бьянка прислала мне записку:

«Мариус, я скучаю. Приходи поскорее и приводи с собой мальчиков. Амадео так же умен, как и Риккардо. У меня повсюду твои портреты. Все интересуются личностью написавшего их художника, но я не отвечаю – ведь я на самом деле ничего не знаю. С любовью, Бьянка».

Я поднял глаза от записки и заметил, что Амадео испытующе наблюдает за мной.

– Ты знаком с ней, Мастер? – спросил он, удивив молчавшего Риккардо.

– Да, и тебе это известно, Амадео. Она рассказала тебе, что я приходил с визитами. Ты видел у нее мои картины.

Я ощутил в нем внезапный прилив яростной ревности. Но лицо его не изменилось. «Не ходи к ней!» – взывала ко мне его душа. Я знал: он хочет, чтобы Риккардо ушел и мы остались наедине в постели под сенью бархатного полога.

Он обладал упрямством и неизменно проявлял его в наших с ним отношениях. И тем самым бесконечно искушал меня, вызывал во мне безоговорочную преданность.

– Но я хочу, чтобы ты вспомнил, – неожиданно обратился я к нему по-русски.

Он был потрясен, но не понял моих слов.

– Амадео, – произнес я на венецианском диалекте, – вспомни, что было до того, как ты попал сюда. Вспоминай, Амадео. Каков был твой мир?

Кровь прилила к его щекам. Он очень расстроился. Как будто я его ударил.

Риккардо протянул к нему руку, чтобы успокоить.

– Мастер, – сказал он, – ему слишком тяжело.

Амадео сидел как парализованный. Я поднялся с кресла, обнял его и поцеловал в волосы.