Кровь хрустального цветка

А потом он переводит взгляд на меня, и я предельно ясно понимаю, почему от всех остальных нас отделяет столько пространства – словно физический барьер не позволяет им подойти слишком близко.

В сотканных из серебра глазах Рордина отражается смерть.

– Зачем ты здесь, Орлейт?

Сглатываю, отворачиваюсь, пока он меня не выпотрошил.

– Жить не могу без наказаний, наверное.

Его пальцы замирают.

Молчание затягивается, Рордин взрезает мою щеку ледяным лезвием своего внимания, грубо хмыкает и отводит взгляд, позволяет мне наконец наполовину насладиться вдохом, а потом снова начинает выводить круги.

– И что ты сделала с колокольчиками?

Пронзительно на него смотрю, а он продолжает рассматривать толпу.

– Вышвырнула с балкона или развесила сушиться?

– Ни то, ни другое, – цежу я. – Ты не так умен, как считаешь.

– Они на подушке, не так ли? – Рордин встречается со мной взглядом, и на один жуткий миг мне снова нечем дышать.

Откуда он знает?

– Я мало что упускаю, Орлейт. Особенно когда дело касается тебя.

Ахаю так, что в груди становится больно…

– Я вижу каждый проблеск в твоих глазах, чую каждый восторг, от которого твоя душа поет. Я знаю, что прямо сейчас ты держишь спину не по своей воле, а потому, что под моими пальцами ты марионетка на ниточке, – продолжает Рордин, и восхитительные завитки, которые он выписывает, становятся настойчивей, заставляют меня трепетать в тех местах, где трепетать не должно.

Не для него.

Рордин наклоняется, обжигает мне ухо ледяным дыханием, и я вдруг понимаю, что выгибаюсь, словно цветок, тянусь к нему, будто он солнце, а не лютый мороз, который меня наверняка погубит.

И я зла. Так зла на себя, потому что мне бы это, пожалуй, понравилось. Лучше пасть от его рук, чем больше никогда не испить глоток его ласки.

– Я знаю, что ты заливаешься румянцем, потому что стыдишься ноющей боли между ног. Влаги, что стекает по бедру. Ты встревожена, что я почую ее запах. Так и есть.

Мое сердце колотится о ребра, пристальный взгляд Рордина сдирает с меня кожу и бередит нутро.

– Я знаю, что ты ведешь внутреннюю борьбу, ведь пусть я чую запах твоего возбуждения… твой гнев лижет мне кожу, как пламя.

Мгновение тишины – сладкое, невинное забытье. Безмятежный, украденный миг, обреченный на ужасную смерть.

Как будто океан делает огромный вдох.

Когда красиво очерченный рот Рордина открывается, я едва не захлопываю его ладонью.

– Позволь гневу победить, Орлейт. – Его пальцы прекращают описывать круги, и дверь между нами снова захлопывается. – Позволь гневу победить.

А потом он уходит, оставляя меня одну у стены, раздавленную прощальными словами.

Лаконичным напоминанием, что пусть я и принадлежу ему, но он никогда не будет моим.

Глава 37 Орлейт

По щеке скатывается слеза, и я быстро ее смахиваю, словно в крошечной капельке не заключена вся тяжесть моего разбитого сердца.

За ней тут же следует вторая.

Рордин поднимается на помост, за ним ступает Зали, с улыбкой, в платье из шуршащей бронзы, что стекает с каждого изгиба тела. И все вокруг устремляют взгляд на верховных владык, что возвышаются над залом, будто они созданы только друг для друга. Созданы вместе править, завоевывать, спасать мир.

На них нет корон или венцов. Нет нужды, когда Рордин и Зали держатся с такой царственностью, что пред ними склоняется сам воздух.

По левой руке вдруг пробегают мурашки, и я замечаю Кайнона – он совсем рядом, прислонился к стене, запустив руки в карманы.

Его волосы собраны в пучок, что подчеркивает резкие выбритые линии на висках, а наряд кажется гораздо более обыденным на фоне окружающих: облегающие темно-синие штаны и белая рубашка, рукава закатаны и открывают крепкие, мускулистые руки, верхние пуговицы расстегнуты, демонстрируя гладкие мышцы золотистой груди.

Он – луч света, что взрезает полумрак, воплощение непринужденного изящества, облаченного в откровенную неотразимость с ноткой дикой раскрепощен– ности.

– Почему же прелестный цветок плачет? – интересуется Кайнон, склоняя голову набок и окидывая меня беспечным взглядом.

Но в кривой усмешке дерзких губ, в глубине голубых глаз я чувствую искренность. А его вопрос, он так… груб. Словно он закинул мне в глотку удочку и пытается поймать сердце на крючок.

Я не привыкла слышать подобные вопросы ни от кого, кроме Кая.

Каин протягивает руку, вторгается в то малое пространство, что еще нас разделяет, а мне не хватает воздуха возразить, прежде чем он проводит подушечкой большого пальца по моей скуле и размазывает слезу, словно бусинку краски.

Несмотря на удивление, нездоровая тяга так и манит мой взгляд к помосту. Как бы я ни пыталась с ней бороться, я сломлена.

Едва я отвожу глаза, Каин опускает руку.

– Понятно, – бормочет он. – Цветок пустил корни.

– Цветок был глуп.

Сквозь праздный гомон доносится тонкое «дзинь-дзинь-дзинь». Музыка смолкает, толпу окутывает тишина, которая вовсе не кажется тихой. Она оглушает, и я ни капли, ничуть не хочу быть здесь и наблюдать за развитием этой истории.