Кровь хрустального цветка

С трудом проталкивая в стесненные легкие воздух, я поднимаю лицо, но Кайнон на меня не смотрит. Он смотрит на Рордина таким же зловещим взглядом, наполненным таким же грозным посланием.

– Этого ты хотела, да?

Все, что я могу, – это кивнуть.

– Хорошо. Тогда сотри с лица изумление. Ошеломи народ очередной ослепительной улыбкой.

– Может, я лучше ошеломлю тебя еще одним пинком в почку? – цежу я сквозь фальшивую усмешку.

– Позже, когда на нас не будет смотреть столько людей. Может, мне тоже произнести пышную речь? Признаться в любви витиеватыми словесами?

Проклятье, нет…

– Нет, это не обяза…

– Тишина! – рявкает Каин, единственным словом затыкая сотни сплетничающих ртов.

Мысленно прижимаю ладонь к лицу.

Кайнон хватает мою руку, вздергивает ее над моей головой, будто водружает военный стяг.

– И поднимите бокалы за будущую верховную владычицу Юга.

Верховную вла…

Погодите.

Мгновение затягивается, напряжение нарастает… и вверх взметается море бокалов.

Ох, дерьмо.

Глава 38 Орлейт

Ступаю босыми ногами на верхнюю ступеньку Каменного стебля и смотрю на свою руку, сжимающую горящий факел. На куплу, застегнутую на запястье, словно темно-синие кандалы.

Единственным цветом, который я всегда на себе представляла, был черный.

Сердце сбилось с ритма, от самообладания не осталось и следа. Чувствую, как моя сильная, непроницаемая маска стекает с лица с каждой каплей, что льется из глаз.

Мне плохо.

Слезы безмолвны, но внутри я кричу.

Уставившись на дверь, которая обычно разделяет меня и Рордина во время нашего ночного ритуала, я роняю туфли и слушаю, как они скатываются вниз по лестнице. Следом летит ключ от башни, который я вымолила у Кухарки, когда сбежала с бала.

Облизнув нижнюю губу, вдруг понимаю, что на ней остался вкус Кайнона…

Я поцеловала Кайнона.

Вонзаю факел в скобу на стене и, судорожно втянув воздух, давлюсь запахом цитрусовых и соли, осознаю, что все платье пропиталось чужим ароматом. Из горла вырывается всхлип, шелковистая, облегающая ткань вдруг начинает душить.

Наряд тоже был своего рода маской… и глубоко-глубоко, в постыдном уголке своего сознания, я надеялась, что Рордин ее разглядит.

Снимет с меня.

Что он бросит единственный взгляд и поймет, что такое это платье на самом деле. Красивый жгут, который удерживает меня, когда я разваливаюсь изнутри.

Но он не понял, платье сработало слишком хорошо.

Слишком, мать его, хорошо.

Снять. Его нужно снять.

Борюсь с застежками за шеей, но пальцы дрожат, а разочарование выплескивается рваными рыданиями, которые выдают все, что творится внутри.

Стон сотрясает воздух, руки взлетают к лифу платья, сжимают ткань. Я срываю его с себя и ахаю, когда он легко лопается, обнажает грудь.

Дергаю еще раз, наслаждаясь треском швов, желая, чтобы мои ладони и гнев принадлежали кому-то другому.

Кому-то холодному, жестокому и…

Не моему.

Он не мой.

Я вымещаю ярость, замешательство, печаль на шедевре, который даже не хотела, и платье стонет, пока я заставляю его постепенно меня отпускать.

То, чего я хочу, то, что мне нужно, и то, что правильно, – это три совершенно разные вещи…

С губ срывается хрип, и к ногам падает последний лоскут, полосы ткани растекаются по полу, словно лужа крови. Изнывая, тяжело дыша, я стою на ступенях. И ничто меня не согревает, кроме ревущего пламени ненависти к себе, ненависти к нему и того сухого хвороста противостояния между нами, который наконец вспыхнул.

Я замираю, охваченная неуверенностью, и смотрю на груду клочьев. Пусть я и привела себя к этому моменту сама, водоворот событий завертел меня, лишив направления.

И теперь у моего пребывания в этом месте выходит срок. Сеть распадется, и здесь, в моем тщательно выстроенном безопасном мирке, мне больше не будут рады, ведь я обещана другому мужчине.

Верховному владыке другой территории.

Надев сегодня это платье, я разрушила стены, на которые привыкла полагаться.

Мне плохо.

Хватаюсь за ржавую ручку, широко распахиваю дверь, и меня встречает моя комната, в точности такая же, какой я ее оставила. Ничего не изменилось.

Кроме меня.

Найдя в себе стальной стержень, я бросаюсь к хрустальному кубку и хватаю его за ножку. А потом переношу на свой стол, кладу боком и принимаюсь бить по нему еще не раскрашенным камнем.

Откалывать маленькие острые кусочки хрусталя.

Поворот – хрясь. Поворот – хрясь. Поворот – хрясь.

Пока каждый сантиметр ободка не превращается в способные порезать грани. Я каждую гребаную ночь причиняю себе боль ради мужчины – действие, которое утратило всякий смысл, – теперь пора и ему пролить ради меня кровь.

Оставив осколки на столе, я подношу к лепестку свечного пламени свою иглу.

Кончик становится красным, но я продолжаю ее держать, пока тепло не доходит до самых пальцев, не обжигает плоть, как раскаленное тавро. Я закрываю глаза и терплю, терплю… пока слезы не текут по щекам в равной степени и от разбитого сердца, и от боли.

Позволь гневу победить, Орлейт. Позволь гневу победить.

– Пошел. В задницу!