— Ну, что, господа, — спросил. — В бутылках еще что-то осталось?
— Так точно! — доложил Тутолмин.
— Тогда разливайте, прапорщик!
Взяв жестяной стакан с плескавшейся в нем жидкостью, я встал.
— Предлагаю, господа офицеры, выпить за наших нижних чинов: рядовых и унтеров — тех, кто сегодня скончал живот свой, положив его за други своя, и тех, кто остался в строю. Пусть Господь упокоит в Царствие Своем души павших и укрепит силы живых. Великое дело сегодня совершили наши солдаты. Благодаря им, мы радуемся жизни. Их отвагой и самопожертвованием спасен русский город и его обитатели. Цел Малый Ярославец, не сгорел, как Москва и Смоленск, не оставлен, как те, жителями. Отныне побегут отсюда врази, расточатся, яко дым, и исчезнут, яко тает воск от лица огня[3]. До дна!
Все дружно выпили. Прапорщики с изумленным выражением лиц — не привыкли еще к моим закидонам. За солдат здесь тост толкать не принято — для господ офицеров они серая скотинка. Спешнев и ротные встретили мой спич спокойно — не в первый подобное слышат.
— Ну, что, господа, — произнес Спешнев. — День выдался тяжелый, время позднее, завтра возможно сражение. Следует отдохнуть.
Ну, и выпивка кончилась…
— Спокойной ночи! — сказал полковой командир и, получив ответное пожелание, скрылся в темноте. Мы побрели к овину. Там разлеглись на соломе, укрылись, кто чем. Мои спутники скоро уснули, а я лежал, размышляя над событиями сегодняшнего дня. До чего же ты дошел, фельдшер Руцкий, а? Людей, как палач, топором рубил. Кровавый маньяк. А еще представитель самой гуманной профессии. Я хмыкнул. А врач, когда отключает безнадежного больного от поддерживающей жизнь аппаратуры, не совершает убийство? Хорошо еще, что в двадцать первом веке это можно сделать, нажав кнопки. Мне как-то старый доктор рассказывал, что во времена СССР в таких ситуациях была вообще жесть. Когда усилия реаниматологов не приносили результата, и исход борьбы за жизнь человека становился ясным, старший бригады выгонял коллег из палаты, брал шприц с длинной иглой и прекращал мучения человека уколом в сердце. И вот как это считать? «Так то безнадежные больные!» — возразите вы. «Французы — хуже! — отвечу я. — Больные хотя бы умирают сами, а вот эти гады убивают других. И пока они топчут нашу землю, я буду прекращать их существование всеми доступными способами. Это и есть моя гуманная миссия, как бы кто не убеждал в обратном. Точка!» С этой мыслью я и уснул.
Глава 5
— Хочу услышать от вас, вице-король, почему не удалось захватить это убогое русское селение, по недоразумению названное городом? — спросил Наполеон, сурово глянув на пасынка. — У вас был корпус, в то время как у противника, как мне донесли, не более батальона, да еще без артиллерии. Эту жалкую кучку егерей можно было раздавить, не заметив. Однако вы протоптались у реки четыре часа, позволив русским подтянуть подкрепление, в том числе пушки. Неуспехом сегодняшнего дня и, возможно, будущего сражения мы обязаны вам. Отвечайте!
— Прошу простить меня, сир! — вытянулся Богарне. — Это действительно моя вина. В оправдание могу сказать, что русские действовали совершенно неожиданно. Мы еще никогда не сталкивались с подобной тактикой.
— В этой дикой стране все возможно, — желчно заметил Наполеон. — Офицеры русской армии возглавляют шайки разбойников, которые нападают на наших фуражиров и перехватывают курьеров. Крестьяне прячутся в лесах, сжигают свои жилища и запасы продовольствия, чтобы лишить нас крова и провианта. Я писал об этом Кутузову[1], на что старый лис ответил, что такова воля народа в отношении к захватчикам их земель. Пора привыкнуть, генерал. Чем вас удивили русские?
— Они сожгли мост, затем спрятались в зарослях на противоположном берегу реки. Разведка их не обнаружила. Русские позволили нам построить переправу, после чего перестреляли саперов и разрушили наплавной мост. При этом погиб генерал Дельзон, наблюдавший за строительством.
— Действительно странно, — согласился Наполеон. — Я понимаю не позволить переправу навести. Это правильно и является обычной тактикой. Но дать возможность навести мост и напасть после?