Кровь на эполетах

Отступающая армия — зрелище невеселое. Нет, если она отходит в полном порядке, стройными колоннами, да еще под командованием толковых офицеров, смотреть можно, хотя все равно грустно. Пережил, когда тащились от Могилева к Смоленску и далее — к Бородино. Но сейчас по дороге текла не армия, а толпа. Одетая в шинели, крестьянские тулупы или полушубки (кому-то повезло раздобыть), женские салопы[1], а то и вовсе в дамские платья до пят. Головы замотаны платками, некоторые в меховых шапках — это опять-таки у везучих, и только торчащие к небу штыки ружей выдают в этих оборванцах солдат. Ну, типа. Что, хлебнули, мусью, русского морозца? Он ударил, как и в моем времени, в ночь на 6-е ноября и одномоментно унес жизни тысяч солдат Великой армии — они просто не проснулись поутру. Офицеры из тех, кто ночевал в относительном тепле, на рассвете увидели их — сидящих и лежащих у потухших костров и всех мертвых. Мы проезжали мимо этих кладбищ под открытым небом — впечатление жуткое. Возле трупов уже копошились стаи волков, растаскивая покойников на куски. Мерзкое зрелище — егеря плевались и крестились. Потом французы и прочие немцы догадаются, что костер нужно жечь всю ночь и сидеть у него, не отходя, иначе — песец. Потом они будут набиваться в дома и сараи, как сельди в бочки, и гибнуть от давки, угарного газа или в огне пожаров — это если какой-то «умник» догадается для сугрева разжечь в сарае костер или жарко натопить крестьянскую печь. Последнюю делают из глины на деревянном каркасе. От неумеренной топки каркас загорается — получи фашист красного петуха и братскую огненную могилу. Звиняйте, мсье, но это вам не в Париже.

Я сложил подзорную трубу и спрятал ее в сумку — ничего интересного, нужной нам цели не наблюдается. Подождем.

— Чаю, ваше благородие? — подскочил Пахом, правильно поняв ситуацию. — Горячий.

— Давай!

Денщик подал исходящий паром котелок. Я стянул перчатки и обхватил теплую медь голыми руками — так приятнее. Не замерз, нет, но тело все равно хочет тепла. Особенно, если ты ночевал в лесу и сейчас торчишь на морозе. Англичане говорят: нет плохой погоды, есть плохая одежда. На последнюю нам грех жаловаться: у каждого солдата и офицера овчинный полушубок (у меня — бурка), меховые шапки казацкого образца, толстые зимние панталоны из сукна и такие же портянки. У офицеров — вязаные шерстяные чулки. Есть и валенки, но пока обходимся без них — приторочены к седлам. Все новенькое, выданное интендантами. На лошадях — зимние попоны, хотя русские лошади морозов не боятся — косматые. Корми их вдоволь, не позволяй застояться — и не пропадут. А еще костры у нас горят — из сушняка, бездымные. Хотя дыма можно не опасаться — хвойный лес его рассеивает, а французам не до нас. Если и заметят — пройдут мимо, не обратив внимания. Может, какая-то их часть в лесу отдыхает, может, дезертиры. Последних полно. По пути сюда мы натолкнулись на одну группу. Первым делом мусью попытались сдаться в плен, а когда не вышло, стали клянчить еду. В ответ были посланы лесом, то есть получили указание, каким путем двигаться к русской армии. Повезет — выбредут, нет — я их сюда не звал.

— Сурово вы с ними, Платон Сергеевич, — заметил Синицин, когда дезертиры потянулись прочь. — Хоть бы по сухарю дать. Христианские души все же.

— Нет среди них христиан! — отрезал я. — Они отринули бога еще в свою революцию. Разрушали храмы, убивали священников, разоряли могилы, чтобы обобрать покойников. Ладно бы у себя, но они принесли голод и разорение на русскую землю. Сколько сожженных деревень и сел мы по пути встретили? А ведь там жили люди, которые французам ничего дурного не сделали. Это первой резон, Антип Потапович. И второй: у нас под началом две сотни человек. Им предстоит идти вражескими тылами не один день. Провианта немного, и никто снабжать им не собирается, поскольку интендантств в лесу нет. Может статься: последний сухарь будем делить. И вы хотите, чтобы я отдал его этим оборванцам?

— Извините, Платон Сергеевич! — смутился Синицын. — Просто жалко стало.

Мне тоже жалко, я ведь не фашист и не олигарх. Это для них люди — мусор. Когда видишь эти чумазые рожи, с побелевшими от мороза щеками и носами и понимаешь, что все они гарантированные покойники или добыча волков, на душе щемит. Но я задавил в душе это чувство — не к месту и не вовремя.

Как я оказался с егерями в лесу, и чего жду у дороги? Расскажу. Началось с того, что я все же измерил артериальное давление Кутузову. Как? Простым способом. Наутро после битвы у Малоярославца всплыло в памяти. После окончания медицинского колледжа меня направили по распределению в сельский ФАП[2] в помощь работавшему там фельдшеру. Было ему за 80, дедушка давно просил прислать смену. Поначалу он вводил меня в курс дел, учил и наставлял. Лекарем Иван Севостьянович был от бога, знал невероятно много, плюс громадный опыт, в том числе военный. 1941–1944 года Севостьянович провел в оккупации под немцами, где лечил партизан и мирное население.