Кровь на эполетах

— Не обижайте, Платон Сергеевич! — возмутилась Груша. — Отказать в приюте раненому офицеру, Герою Отечества? За кого вы нас принимаете?

— Простите! — повинился Платон. — Ляпнул, не подумав. Позвольте ручки?

Груша протянула их. Он взял и стал поочередно целовать.

— Что вы делаете? — возразила она слабым голосом.

— Благодарю, — сказал он, отпуская ее руки. — За себя и офицеров, которых вы лечили. Самое малое, что могу сделать для вас.

«Ты можешь больше», — подумала Груша, но вслух этого не сказала. Сидела с покрасневшим лицом, не зная, как быть дальше. Он же смотрел на нее странным взором, и тоже молчал.

— Пойду, — наконец сказала она и встала. — Машу забираю — ей пора полдничать.

— Я хочу с папА! — закапризничала девочка.

— Будут блины с медом и топленое молоко с пенкой, — вкрадчиво сказала Груша.

— Мед? — задумчиво повторила Мари. — ПенкА?

Она решительно перелезла через Платона, заставив того зашипеть от боли, и спрыгнула на пол.

— Идем! — сказала, протянув ручку Груше.

Та взяла ладошку девочки и повела ее к двери.

— Продала меня за мед и пенку, — пробурчал за спиной Платон, и Груша едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.

За дверью ее встретила графиня — ждала в коридоре.

— Ну, как, объяснились? — спросила по-русски.

— Нет, — покачала головой Груша. — Только руки мне целовал.

Мать поджала губы.

— Сама поговорю! — сказала и решительно постучала в дверь.

* * *

Грушенька меня сразила — прямо в сердце. Нет, не ангельским личиком и гибким станом, как пишут местные пииты, хотя этого не отнять, все при ней. Пойти работать в лазарет! Здесь это, мягко говоря, не принято — время сестер милосердия еще не пришло. Могут покрутить пальцем у виска и объявить блаженной. Она же не испугалась молвы. И еще. Лазарет — это не розарий с его дивными ароматами. Воняет там, проще говоря, да еще как! Пот, кровь, гной, моча… Люди стонут и кричат. Чтобы лечить раненых в такой обстановке, нужно иметь в душе стержень — это вам не корпию в салонах щипать. М-да… Другую такую девушку поискать, и еще не факт, что найдешь. Подозреваю, от кого Груша подхватила страсть к медицине. На пути к Смоленску она наблюдала, как я лечу егерей, многое о том спрашивала. Я охотно отвечал — лучше о медицине болтать, чем о моем прошлом. Вот и загорелась… Подытожим. Надо брать, как говорила героиня популярного советского фильма. Вот только захочет ли? Я-то, конечно, герой — с дырочкой в левом боку[3], но кто знает, что у девушки на уме? Вдруг у нее жених имеется? Подцепить его в лазарете — проще простого. Пролетишь ты, Платон, как фанера над Парижем.

Внезапно я ощутил острый укол ревности. Это с чего? Вроде не питал к Грушеньке особых чувств, а тут прямо скрутило. Что происходит, блин? Влюбился? Прямо сейчас? Додумать я не успел. В дверь постучали, и в комнату решительной походкой вошла Хренина-старшая.

— Добрый день, Платон Сергеевич! — заявила она с порога и, пройдя к кровати, устроилась на стуле. — Пришла справиться о вашем здоровье.

— Здоровье мое не очень, — вздохнул я. — То лапы ломит, то хвост отваливается.

— Какие лапы, какой хвост? — изумилась она. — Вы, о чем?

— Извините, Наталья Гавриловна, — поспешил я. — Пошутил. Вижу — неудачно. Рана моя заживает, Аграфена Юрьевна подтвердит.

— Ох, Платон! — покрутила она головой. — Что ты за человек? Слова не скажешь в простоте. Не будь раненым, так и треснула бы по лбу! И не смотри, что графиня — в простой семье росла.

Я виновато потупился.

— Нам нужно поговорить, — вздохнула Хренина.

— О чем? — спросил я.

— О Мари. Будет трудно признать ее законной дочерью. Требуется дозволение государя.

— Уже, — сказал я.

— Что «уже»? — нахмурилась Хренина.

— Не сочтите за труд, Наталья Гавриловна, подать мне это, — я указал на стоящую у стены сумку. — А то я в неглиже.

Она хмыкнула, но встала и принесла мне сумку. Я порылся в ней, достал и протянул ей бумагу.

— Читайте!

— Божиею поспешествующею милостию, Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский… — забормотала она. — По прошению графа Платона Сергеевича Руцкого, за великие его заслуги перед престолом и Отечеством повелеваем: девицу Марию, 1809 года рождения, прижитую им вне брака от французской дворянки Авроры Дюбуа, считать законной дочерью означенного графа с внесением ее в надлежащем порядке в Бархатную книгу… Погоди! — воскликнула Хренина, подняв голову от грамоты. — О каком графе идет речь?

— Обо мне, — сказал я и протянул ей вторую грамоту. — Ознакомьтесь.

— Ты граф? — изумленно спросила она, прочитав текст. — Но как? Покойный Юрий Никитич три десятка лет верой и правдой Отечеству служил, пока титул пожаловали. Тебе-то за что?

— Повезло, — пожал я плечами. — Оказался в нужное время в нужном месте.

— Рассказывай! — потребовала она.

— На балу, который в Вильно давал светлейший князь Кутузов в честь дня рождения государя, на императора набросился обезумевший гвардеец с ружьем. Намеревался проткнуть штыком. Я закрыл Александра Павловича собой, там и получил рану, а гвардейца убил. За то и пожалован.

— Надо же! — покрутила она головой. — А как ты на балу оказался?

— По приглашению государя.